Всю ночь мела метель, но утро ясно.
Еще воскресная по телу бродит лень.
У Благовещенья, на Бережках, обедня
еще не отошла. Я выхожу во двор.
Как мало все: и домик, и дымок,
завившийся над крышей. Сребро-розов
морозный пар. Столпы его восходят
над головой, под самый купол неба,
как будто крылья ангелов гигантских.
И маленьким таким вдруг оказался
дородный мой сосед, Сергей Иваныч.
Он в полушубке, в валенках, дрова
Вокруг него разбросаны по снегу.
Обеими руками, напрягаясь,
тяжелый свой колун над головою
заносит он. Но тук, тук, тук,- негромко
звучат удары. Небо, снег и холод
звук поглощают. "С праздником, сосед."
"А, здравствуйте." Я тоже расставляю
свои дрова. Он тук - я тук. Но вскоре
надоедает мне колоть, я выпрямляюсь
и говорю: "Постойте-ка минутку,
как будто музыка..." Сергей Иваныч
перестает работать, голову слегка приподымает,
ничего не слышит, но слушает старательно.
"Должно быть, вам показалось," говорит он.
"Что Вы, да Вы прислушайтесь, так ясно слышно."
"Ну, может быть, военного хоронят,
только что-то мне не слыхать." Но я не унимаюсь:
"Помилуйте, теперь совсем уж ясно...
И музыка идет как будто сверху...
Виолончель, и арфы, может быть.
Вот хорошо играют, не стучите."
И бедный мой Сергей Иваныч снова
перестает колоть. Он ничего не слышит
Но мне мешать не хочет, и досады
старается не выказать. Забавно:
стоит он посреди двора, боясь нарушить
неслышную симфонию. И жалко
мне наконец становится его.
Я объявляю: "Кончилось". Мы снова
за топоры беремся: тук, тук, тук. А небо
такое же высокое. И также
в нем ангелы пернатые сияют.

Я – музыка, звучащая в тебе.
Пусть брызги нот
На параллельных нитях,
Пропущенных сквозь шорохи страниц,
Меня сейчас не в силах воплотить
В громадный мир гремящих диссонансов,
Я всплеском ослепительных аккордов
Тебе напоминаю об одном:
Там, где неиссякаемое утро
Рождается и бесконечно длится
И где ветра вплетаются в орнамент
На небе прорисованных ветвей –
Там ждут тебя
И помнят о тебе,
Ведь ты пообещал,
Что возвратишься.

* * *

Мелодия, записанная
на нотном стане проводов
черными ласточками,
естественна. Поэтому ее
легко спеть. Поэтому ее
невозможно услышать.

Старинной песни мир -коричневый, зеленый,
Но только вечно молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.

И сила страшная ночного возвращенья
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник, пустое привиденье
Бессмысленно глядит в холодное окно

О.Э.Мандельштам "Прекрасная мельничиха, Двойник, Лесной царь"

Валерию Брюсову

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Н. Гумилёв

ТАНГЕЙЗЕР

Смертный, избранный богиней,
Чтобы свергнуть гнет оков,
Проклинает мир прекрасный
Светлых эллинских богов.
Гордый лик богини гневной,
Бури яростный полет.
Полный мрак. Раскаты грома...
И исчез Венерин грот.
И певец один на воле,
И простор лугов окрест,
И у ног его долина,
Перед ним высокий крест.
Меркнут розовые горы,
Веет миром от лугов,
Веет миром от старинных
Острокрыших городков.
На холмах в лучах заката
Купы мирные дерев,
И растет спокойный, стройный,
Примиряющий напев.
И чуть слышен вздох органа
В глубине резных церквей,
Точно отблеск золотистый
Умирающих лучей.

* * * * *
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...

Музыка — лукавая работа:
Чтобы людям сердце взволновать
Мало пьесу выучить по нотам,
Надо научиться колдовать.

Надо понимать язык снежинок,
Записать, о чем поет капель.
Или вдруг на крыльях журавлиных
Полететь за тридевять земель.

Надо превращаться в медвежонка,
На сосну карабкаться, ворча,
Или трепетать травинкой тонкой
У лесного чистого ручья.

Тот, кто это знает и умеет,
Тот приносит счастье в каждый дом.
Постарайся сделаться скорее
Добрым музыкантом-колдуном!

(Н. Грудинина)

Добавлено (30 Декабрь 09, 15:09)
---------------------------------------------
А это Ахматовское, хотя и не совсем о музыке, но и о ней тоже.

ВЕЧЕРОМ
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: "Я верный друг!"
И моего коснулся платья.
Так не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
"Благослови же небеса -
Ты в первый раз одна с любимым".

1913

Певец у микрофона

Я весь в свету, доступен всем глазам, -
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал как к образам...
Нет-нет, сегодня точно - к амбразуре.

И микрофону я не по натру -
Да, голос мой любому опостылет, -
Уверен, если где-то я совру -
Он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И - жара!.. Жара!.. Жара!

Сегодня я особенно хриплю,
Но изменить тональность не рискую, -
Ведь если я душою покривлю -
Он ни за что не выправит кривую.

Он, бестия, потоньше острия -
Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, -
Ему плевать, что не в ударе я, -
Но пусть я верно выпеваю ноты!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И - жара!.. Жара!.. Жара!

На шее гибкой этот микрофон
Своей змеиной головою вертит:
Лишь только замолчу - ужалит он, -
Я должен петь - до одури, до смерти.

Не шевелись, не двигайся, не смей!
Я видел жало - ты змея, я знаю!
И я - как будто заклинатель змей:
Я не пою - я кобру заклинаю!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И - жара!.. Жара!.. Жара!

Прожорлив он, и с жадностью птенца
Он изо рта выхватывает звуки,
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, -
Рук не поднять - гитара вяжет руки!

Опять не будет этому конца!
Что есть мой микрофон - кто мне ответит?
Теперь он - как лампада у лица,
Но я не свят, и микрофон не светит.

Мелодии мои попроще гамм,
Но лишь сбиваюсь с искреннего тона -
Мне сразу больно хлещет по щекам
Недвижимая тень от микрофона.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И - жара!.. Жара!

1971

Песня микрофона

Я оглох от ударов ладоней,
Я ослеп от улыбок певиц, -
Сколько лет я страдал от симфоний,
Потакал подражателям птиц!

Сквозь меня многократно просеясь,
Чистый звук в ваши души летел.
Стоп! Вот - тот, на кого я надеюсь.
Для кого я все муки стерпел.

Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину,
На пиле один играл - шею спиливал, -
А я усиливал,
усиливал,
усиливал...

На "низах" его голос утробен,
На "верхах" он подобен ножу, -
Он покажет, на что он способен, -
Но и я кое-что покажу!

Он поет задыхаясь, с натугой -
Он устал, как солдат на плацу, -
Я тянусь своей шеей упругой
К золотому от пота лицу.

Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину,
На пиле один играл - шею спиливал, -
А я усиливал,
усиливал,
усиливал...

Только вдруг: "Человече, опомнись, -
Что поешь?! Отдохни - ты устал.
Эта - патока, сладкая помесь!
Зал, скажи, чтобы он перестал!.."

Все напрасно - чудес не бывает, -
Я качаюсь, я еле стою, -
Он бальзамом мне горечь вливает
В микрофонную глотку мою.

Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину,
На пиле один играл - шею спиливал, -
А я усиливал,
усиливал,
усиливал...

В чем угодно меня обвините -
Только против себя не пойдешь:
По профессии я - усилитель, -
Я страдал - но усиливал ложь.

Застонал я - динамики взвыли, -
Он сдавил мое горло рукой...
Отвернули меня, умертвили -
Заменили меня на другой.

Тот, другой, - он все стерпит и примет, -
Он навинчен на шею мою.
Нас всегда заменяют другими,
Чтобы мы не мешали вранью.

...Мы в чехле очень тесно лежали -
Я, штатив и другой микрофон, -
И они мне, смеясь, рассказали,
Как он рад был, что я заменен.

1971

Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в Оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень - Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет - они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?

*

А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima dona? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам...
А муж - в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет - и снова захрапит.

*

Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Всё молчит;
Лишь море Черное шумит.

*

Итак, я жил тогда в Одессе...

ПУШКИН

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Еще темно. В оркестре стеснены
скелеты музыки, и пусто в зале,
Художнику еще не заказали
густых небес и солнечной стены.

Но толстая растерзана тетрадь,
и розданы страницы лицедеям.
На чердаках уже не холодеем.
мы ожили, мы начали играть.

И вот сажусь на выцветший диван
с невидимой возлюбленною рядом.
И голый стол следит собачьим взглядом,
как я беру невидимый стакан.

А утром собираемся в аду,
где говорим и ходим, громыхая.
Еще темно. Уборщица глухая
Одна сидит в тринадцатом ряду.

Настанет день. Ты будешь королем.
Ты – поселянкой с кистью винограда.
Вы – нищими. А ты, моя отрада,
сама собой, но в платье дорогом.

И вот настал. Со стороны земли
замрела пыль. И в отдаленье зримы,
идут, идут кочующие мимы,
и музыка слышна, и вот пришли.

Тогда-то небожителям нагим
и золотым от райского загара,
исполненные нежности и жара,
представим мир, когда-то милый им.

Сыграй мне из "Пиковой дамы",
Едва ль не больнейшей из опер,
Столь трогательной в этой самой
Рассудочно-черствой Европе...

Сначала сыграй мне вступленье,
Единственное в своем роде,
Где чуть ли не до преступленья
Мечта человека доводит...

Мечта! Ты отринута миром...
Сестра твоя - Страсть - в осмеяньи...
И сердцу, заплывшему жиром,
Не ведать безумства желаний...

О, все, что ты помнишь, что знаешь,
Играй мне, играй в этот вечер:
У моря и в северном мае
Чайковский особо сердечен...
1927, И.Северянин

ДЮМА И ВЕРДИ

Дюма и Верди воедино
Слились, как два родных ручья.
Блистает солнце. Тает льдина.
Чья драма? музыка к ней чья?

Она дороже амулета
И для души, и для ума.
О, Маргарита - Виолетта,
В тебе и Верди, и Дюма!

Душа элегией объята,
В ней музыкальное саше:
То вкрадчивая Травиата,
Прильнувшая к моей душе.

Элементарна? Устарела?
Сладка? опошлена? бледна?
Но раз душа на ней горела,
Она душе моей родна!

Наивны сморщенные книги
Прадедушек, но аромат,
Как бы ни спорил Каратыгин,
Неподражаемый хранят.

Он, кстати, как-то в разговоре,
Пусть - полном едкого ума,
Поверг меня в большое горе,
Назавав "водицею"... Тома!
1918, И.Северянин

Послушай, Барток, что ты сочинил?
Как будто ржавую кастрюлю починил,
как будто выстукал на ней: тирим-тарам,
как будто горы заходили по горам,
как будто реки закрутились колесом,
как будто руки удлинились камышом,
и камышиночка: тири-тири-ли-ли,
и острыми носами корабли
царапают по белым пристаням,
царапают: царап-царам-тарам...
И позапрошлогодний музыкант,
тарифной сеткой уважаемый талант,
сидит и морщится: Тири-тири-терпи,
но сколько ржавую кастрюлю ни скреби,
получится одно: тара-тара,
одна мура, не настоящая игра.
Послушай, Барток, что ж ты сочинил!
Как будто вылил им за шиворот чернил,
как будто будто рам-барам-бамбам
их ржавою кастрюлей по зубам.
Еще играет приневоленный оркестр,
а публика повскакивала с мест
и в раздевалку, в раздевалку, в раздевал,
и на ходу она шипит: Каков нахал!
А ты им вслед поешь: Тири-ли-ли,
Господь вам просветленье ниспошли.
Наталья Горбаневская 1962