РОМЕН РОЛЛАН
Автобиография одной забытой знаменитости.
Телеман — счастливый соперник И. С. Баха
(глава из книги «Музыкальное путешествие в страну прошлого», 1919 г.)

История—самая пристрастная из наук. Когда она пленяется каким-нибудь человеком, она любит его ревниво, она не желает более сльшать ни о ком другом. В тот день, когда было признано величие И. С. Баха, все, что было великого в его время, обратилось в менее чем ничто. С трудом прощается Генделю дерзость обладать таким же гением, какой был у И. С. Баха, и иметь гораздо больший успех. Остальные обращены в прах; и более всех — Телеман, которого потомство заставило расплатиться за неслыханную победу, одержанную им при жизни над И. С. Бахом. Этот человек, музыкой которого восхищались во всех европейских странах, от Франции до России, которого Шубарт называл «несравненным мастером», которого суровый Маттезон объявлял единственным музыкантом, стоявшим выше всяких похвал¹, сегодня забыт и презрен. Не стараются даже что-либо узнать о нем. О нем судят понаслышке, по словам, которые ему приписывают, не давая себе труда вникнуть в их смысл. Он был принесен в жертву благочестивому рвению бахистов, таких, как Биттер, Вольфрум или наш друг А. Швейцер, не понимающий, как это И. С Бах собственноручно переписывал целые кантаты Телемана. Этого нельзя понять. Но если любишь И. С. Баха, то уже один тот факт, что он так относился к Телеману, должен был бы заставить призадуматься. Один только Винтерфельдт, некогда тщательно изучивший религиозные композиции Телемана, отметил его историческое значение в развитии духовной кантаты.

Несколько лет тому назад началась переоценка слишком легкомысленного приговора истории. В 1907 году Макс Шнейдер опубликовал в «Denkmaler der Tonkunst in Deutschland»* ¹ два последних произведения Телемана — «Судный день» и «Ино», снабдив их превосходной исторической справкой. Со своей стороны Курт Отцен написал краткий этюд, слегка поверхностный, под заглавием «Телеман как оперный композитор. К истории Гамбургской оперы» (Берлин, 1902), присоединив к этому музыкальный альбом из отрывков серьезных и комических опер композитора².



В сведениях о жизни Телемана нет недостатка. Он сам взял на себя заботу трижды написать о своей карьере: в 1718, 1729 и 1739 годах.
Эта страсть к автобиографиям присуща эпохе; она встречается и у других немецких музыкантов того времени³; с ней согласуется создание первых лексиконов, словарей жизнеописаний музыкантов, предпринятых Вальтером и Маттезоном. Сравните удовольствие, с которым художники новой эпохи описывают себя, с равнодушием таких людей, как И. С. Бах или Гендель, не отвечавших даже на биографический вопросник, посланный им Маттезоном. Это происходило не потому, чтобы И. С. Бах и Гендель были менее горды, чем Телеман, Хольцбауэр и прочие. Гордости у них было еще больше. Но они гордились своим искусством и скрывали свою личность. Новая же эпоха не делает различия между тем и другим. Искусство становится отражением личности. Телеман, опережая своих критиков, извиняется в конце повествования 1718 года в том, что слишком много говорит о себе. Ему не хотелось бы, замечает он, чтобы подумали, будто он искал случая похвастаться:

«Я могу засвидетельствовать перед целым миром, что, кроме законного самолюбия, которое должен иметь каждый, у меня нет никакой глупой гордости. Все те, кто меня знают, подтвердят это. Если я много говорю о моей работе, то не для самовозвеличения: ведь по всеобщему закону ничего нельзя достигнуть без труда...
Nil sine magno
Vita labore dedit mortalibus.
(Жизнь ничего не дала смертным без большого труда.)
У меня было лишь желание показать тем, кто хочет изучать музыку, что в этой неисчерпаемой науке далеко не уйдешь без упорных усилий...»

Таким образом, он, как и большинство людей его времени, думает, что его жизнь может быть столь же интересной и полезной для изучения, как и его творчество. Но, помимо таких соображений, ему просто бесконечно нравится рассказывать о самом себе. Его наивные признания полны добродушия, чудачеств и излишеств; он начиняет их цитатами на всех языках, стихами собственного изобретения, легким морализированием; он ничего не скрывает о себе; после смерти своей первой жены он пишет в стихах историю своей любви, обручения, женитьбы, болезни, агонии; он не пропускает никаких подробностей: ему хочется поведать всему миру о своих радостях и горестях. Как далеко ему до Генделя и до того молчания, которым тот окружал свою опечаленную душу, когда писал светлую музыку «Poro» в те дни, когда он только что потерял свою мать! Но вот личность художника требует своего места под солнцем; она с нескромным самоудовлетворением выставляется напоказ. Не будем жаловаться на это: этой перемене умонастроения, этому исчезновению нравственной скованности, подавлявшей выражение индивидуальных чувств, мы обязаны свободной и живой музыкой конца века и криком страсти Бетховена.



Георг Филипп Телеман родился в Магдебурге 14 марта 1681 года. Он был сыном и внуком лютеранских пасторов. Ему не было еще четырех лет, когда он потерял своего отца. Очень рано он выказал замечательные способности во всем: в латинском, греческом языках и в музыке. Соседи с удовольствием слушали малыша, игравшего на скрипке, цитре и флейте. У него была исключительная для немецких музыкантов того времени черта: он обладал живым вкусом к немецкой поэзии. Совсем юным — он был одним из самых младших в школе — он был выбран кантором в помощники на уроках пения. Он взял несколько уроков игры на клавире; но у него не хватало терпения: его учителем был органист несколько архаичного склада. Маленький Телеман не относился с уважением к прошлому. «В моей голове,— говорит он,—уже вертелись самые веселые мелодии. После двухнедельных мучений я расстался с моим учителем. И с тех пор я совсем не учился музыке». (Надо понимать: не занимался с учителем, так как один, при помощи книг, он выучился многому.)

Ему было неполных двенадцать лет, когда он принялся за композицию. Кантор, которому он помогал, сочинял музыку. Ребенок не упускал случая втихомолку перечитывать его партитуры, и он думал при этом, как славно создавать такие прекрасные вещи. Он принялся сам писать, не говоря об этом никому ни слова; он передавал свои композиции кантору под псевдонимами; и имел счастье услыхать похвальные отзывы о них, более того — слышать, как их распевают в церкви и даже на улицах. Он приободрился. Под руку ему попалось оперное либретто: он положил его на музыку. О счастье! Оперу поставили в театре, и маленький автор исполнял в ней даже одну из ролей.

«О! Но какую грозу я навлек себе на голову этой своей оперой,— пишет он.— Враги музыки толпами приходили к моей матери и расписали ей, что из меня выйдет шарлатан, канатный плясун, бродячий актер, савояр с сурком*² и т. п., если мне не запретят заниматься музыкой. Сказано—сделано: у меня отняли мои ноты, инструменты, а с ними вместе и половину моей жизни».

Чтобы еще больше его наказать, его отправили в далекую школу, на Гарце, в Целлерфельде. Там он весьма преуспел в геометрии. Но черт опять попутал. Случилось, что учитель, который должен был написать кантату для народного праздника в горах, заболел. Ребенок воспользовался случаем. Он написал эту вещь и продирижировал оркестром. Ему было тринадцать лет, и он был так мал, что пришлось сделать для него скамеечку, с которой он был бы виден музыкантам оркестра. «Эти добрейшие горцы, растроганные скорее моим видом, чем моими гармониями,— говорит Телеман,— с триумфом понесли меня на руках». Директор школы, польщенный таким успехом, позволил Телеману заниматься музыкой, заявив, что в конце концов эти занятия не противоречат изучению геометрии и что между этими двумя науками существует даже некоторое сродство. Ребенок воспользовался этим разрешением в ущерб геометрии; он снова принялся за клавир и за изучение генерал-баса, правила которого сам придумал и записал, «так как,— говорит он,— я еще не знал, что по данному вопросу имеются книги».
В семнадцатилетнем возрасте он перешел в гимназию в Хильдесхейме, где изучил логику, и, хотя терпеть не мог Barbara Celarent*³ , он вышел из испытания блестящим образом. Но особенно далеко он продвинулся вперед в своем музыкальном образовании. Он не переставал заниматься композицией. Ни одного дня не проводил он sine linea*⁴ . Он писал преимущественно церковную и инструментальную музыку. Образцами для него служили Стеффани, Розенмюллер, Корелли, Кальдара. Он входил во вкус стиля новых немецких и итальянских мастеров, «в их манеру, полную изобретательности, певучую и в то же время отличающуюся тщательностью отделки. Их сочинения служили опорой жившему в нем инстинктивному предпочтению выразительной мелодии и его антипатии к старому контрапунктическому стилю. Счастливый случай помог ему. Он находился недалеко от Ганновера и Вольфенбюттеля, знаменитые капеллы которых были очагами нового стиля. Он часто посещал их. В Ганновере он познакомился с французской манерой. В Вольфенбюттеле—с театральным стилем Венеции. При обоих дворах были превосходные оркестры, и Телеман с рвением изучил там природу различных инструментов. «Я сделался бы, быть может, большим виртуозом на каком-либо инструменте,— говорит он,— если бы моя слишком большая живость не побудила меня изучить, помимо клавира, скрипки и флейты, еще и гобой, поперечную флейту, свирель, гамбу и т. д.—вплоть до контрабаса и Quint Posaune (басового тромбона)».— Черта очень современная: композитор не стремится уже стать виртуозом на каком-либо определенном инструменте, как И. С. Бах на органе и клавире, а старается познакомиться с возможностями всех инструментов. И Телеман настаивает на необходимости такого изучения для композитора.

В Хильдесхейме он писал кантаты для католической церкви, хотя и был убежденным лютеранином. Он перекладывал также на музыку театральные пьесы одного из своих учителей, нечто вроде комических опер, речитативы в которых говорились, а арии пелись.

Между тем ему исполнилось двадцать лет; а его мать (точно так же, как отец Генделя) не соглашалась, чтобы он посвятил себя музыке; Телеман же (совершенно как Гендель) не восставал против воли семьи. В 1701 году он уехал в Лейпциг с твердым намерением изучать право. Почему судьбе было угодно, чтобы он проехал через Галле, где как нарочно познакомился с Генделем, которому было шестнадцать лет и который, проходя официально курс юридических наук, ухитрился сделаться органистом и приобрел в городе музыкальную репутацию, удивительную для своего возраста? Два молодых человека подружились. Но им пришлось расстаться. С тяжелым чувством Телеман продолжал свое путешествие. Однако он взял себя в руки и прибыл в Лейпциг. Но на бедного юношу искушения сыпались одно за другим. Он снял комнату пополам с одним студентом. Первое, что он увидел, войдя туда, были музыкальные инструменты на всех стенах, во всех углах этой комнаты. Товарищ его был меломаном и целыми днями подвергал Телемана пытке своей игрой, но тот, несмотря на это, героически скрывал, что он музыкант. Развязка была неизбежна. Однажды Телеман не смог удержаться и показал товарищу одну из своих композиций—псалом. (Собственно говоря, он протестует против этого, утверждая, будто товарищ отыскал пьесу в его сундуке.) — Его друг не нашел ничего лучшего, как поспешить распространить секрет. Псалом был исполнен в церкви св. Фомы. Восхищенный бургомистр позвал к себе Телемана, удостоил его подарка и поручил ему писать каждые полмесяца пьесу для церкви. Это было уж слишком. Телеман написал матери, что не может больше сдерживать себя и что должен заниматься музыкой. Маменька прислала ему свое благословение. И Телеман получил наконец право стать музыкантом.

Из этого видно, как неохотно немецкие семьи позволяли своим сыновьям избирать себе музыкальную карьеру; и любопытно, что столько больших музыкантов — Шюц, Гендель, Кунау, Телеман—должны были начать с изучения права или философии. Тем не менее такое образование, думается, не повредило им, и композиторам наших дней, культура которых (даже самых образованных) столь посредственна, следовало бы задуматься над этими примерами, свидетельствующими о том, что общее образование может отлично уживаться с изучением музыки и, может быть, даже его обогащать. Что касается Телемана, то он безусловно был обязан своему литературному образованию некоторыми из лучших своих музыкальных качеств — своему столь современному чутью к поэзии в музыке, безразлично, переданной ли в вокальной декламации или перенесенной в сферу симфонической живописи.

Во время своего пребывания в Лейпциге Телеман оказался конкурентом Кунау и, хотя говорил, что питал глубочайшее уважение к «прославленным достоинствам» этого «необыкновенного человека», причинил ему много неприятностей. Кунау, бывший в расцвете лет, негодовал, что студентику, изучавшему право, поручили писать каждые полмесяца по музыкальной композиции для церкви св. Фомы, в которой он был кантором. Да и действительно это было довольно неучтиво по отношению к нему; и этот факт показывает, до какой степени новый стиль соответствовал общему вкусу, раз благодаря лишь одной пьесе, написанной в этом стиле, ученику безо всяких титулов отдали предпочтение перед знаменитым мастером.— Но это было еще не все. В 1704 году Телемана избрали органистом и регентом капеллы в Neue Kirche (с той поры—Matthaikirche*⁵) с указанием, «что он может в случае надобности дирижировать также и хором в церкви св. Фомы и что, таким образом, он всегда будет под рукой, когда произойдет перемена». Подразумевайте: «когда умрет господин Кунау», ибо тот был тщедушен и неважного здоровья; возможность его смерти учитывалась — хотя, впрочем, он подшутил над всеми, заставив ждать ее до 1722 года.— Понятно, что Кунау счел это поступком дурного тона. Окончательно же вывело его из себя то, что Телеману удалось добиться, чтобы ему предоставили дирижировать операми, хотя по общему правилу это было несовместимо с его обязанностями органиста. И все студенты пошли к нему, привлеченные одновременно его юной славой, соблазнами театра и заработком. Они покинули Кунау, который горько сетовал на это. В письме от 4 декабря 1704 года он сообщает, что «из-за назначения нового органиста, управляющего здешними операми, студенты, до сих пор даром участвовавшие в церковном хоре и частью обученные мною, теперь, имея возможность кое-чем поживиться в опере, бросают хор и помогают „оперисту"». Но сетования Кунау были тщетны, и Телеман одержал над ним верх.
Таким образом, уже с начала своей карьеры Телеман нанес урон прославленному Кунау, прежде чем заткнуть за пояс И. С. Баха. Настолько сильно было течение новой музыкальной моды!

Телеман умел, впрочем, и пользоваться своим счастьем, и делиться им с другими. Он отнюдь не был интриганом, и даже нельзя сказать, чтобы честолюбие толкало его занимать все места, которых у него за его длительную карьеру накопилась целая коллекция; это объясняется его необыкновенно деятельной натурой и лихорадочной потребностью проявить ее. В Лейпциге он упорно работал, взяв себе Кунау за образец для стиля фуг⁴ и совершенствуясь в мелодии совместной работой с Генделем⁵. Одновременно он основал в Лейпциге вместе со студентами Collegium Musicum, в котором давались концерты, послужившие, таким образом, прелюдией к большим регулярным публичным концертам, которые он позднее ввел в Гамбурге.

В 1705 году его пригласили в Зорау, между Франкфуртом-на-Одере и Бреслау, в качестве капельмейстера к одному вельможе, графу Эрдману фон Промниц. Маленький княжеский двор был великолепен. Граф недавно вернулся из Франции и любил французскую музыку. Телеман принялся писать французские увертюры; с пером в руке он просмотрел произведения «Люлли, Кампра и других хороших мастеров». «Я изучал почти исключительно их стиль и настолько старательно, что в течение двух лет написал до двухсот французских увертюр».

Вместе с французским стилем Телеман изучал в Зорау и польский. Двор уезжал иногда на несколько месяцев в одну из резиденций графа в Верхней Силезии, в Плейсен или Краков. Телеман познакомился там «с польской и ганакской6 музыкой во всей ее подлинной и варварской красе. Ее играли,— говорит он, — в некоторых корчмах на четырех инструментах: очень пронзительно звучавшей скрипке, польской волынке, Quint Posaune (басовом тромбоне) и регале (маленьком органе). В более привилегированных кругах регаль исключался, но число других инструментов увеличивалось. Мне приходилось слышать до тридцати шести волынок и восьми скрипок вместе. Трудно поверить, что за необычайная фантазия у игроков на волынках или скрипках, когда они импровизируют во время отдыха танцующих. Если приняться записывать, то можно за восемь дней запастись идеями на всю жизнь. Одним словом, в этой музыке много хорошего, если уметь пользоваться ею... Я написал в этом стиле большие концерты и трио, которые затем облек в итальянские одежды, чередуя adagio и allegro»⁷.
Итак, народная музыка начинает открыто проникать в искусство. В немецкую музыку вливается новая струя музыки соседних народностей; она позаимствует у них некоторую долю их естественности, свежести их фантазии, и им она будет обязана новой молодостью.

Из Зорау Телеман переехал в 1709 году к эйзенахскому двору, где снова очутился в музыкальной обстановке, проникнутой французскими влияниями. Директором капеллы был европейски знаменитый виртуоз Панталеон Хебенштрайт, изобретатель инструмента, названного по его имени панталеоном или панталоном и представлявшего собой нечто вроде усовершенствованных гуслей, предвещавших уже наше современное фортепиано. Панталеон, которому аплодировал сам Людовик XIV, обладал незаурядными способностями сочинять музыку во французском стиле, и капелла в Эйзенахе была «устроена, насколько только возможно, во французском духе». Телеман даже уверяет, что «она превосходила оркестр Парижской Оперы». Он закончил здесь свое французское образование.— Действительно, по отношению к Телеману речь должна идти в гораздо большей мере о воспитании французском, или польском, или итальянском, чем немецком.— Телеман написал в Эйзенахе множество концертов во французском стиле и значительное количество сонат (каждая имела от двух до девяти частей), трио, серенад, кантат на итальянские или немецкие слова, где он придавал большое значение инструментальному аккомпанементу. В особенности ценил он свою религиозную музыку.

В Эйзенахе же, где Иоганн Бернхард Бах был органистом, Телеман познакомился с И. С. Бахом, у которого в 1714 году крестил одного из его сыновей—Филиппа Эмануэля. Он подружился также с пастором-поэтом Ноймайстером, протагонистом в области духовной кантаты в оперном стиле и одним из любимых либреттистов И. С. Баха.— Наконец, в Эйзенахе произошло событие, глубоко повлиявшее на его характер. Он потерял в начале 1711 года свою молодую жену, с которой обвенчался в конце 1709 года в Зорау. Он поведал историю этих событий в длинном стихотворном произведении, озаглавленном: «Поэтические мысли, которыми хотел почтить прах своей всем сердцем любимой Луизы ее осиротевший муж, Георг Филипп Телеман, 1711 год»⁸.

Эта маленькая поэма, хотя и слишком растянутая и несдержанная в чувствах, полна нежного волнения подобно прекрасной музыке:

«Итак, я увидел тебя мертвой, возлюбленная моя! — начинает он.— Неужто мне еще возможно дышать?...»

Он рассказывает, как они познакомились, как он полюбил ее:

«Сначала мы встретились в чужой стране. Я не думал о ней. Она ничего не знала обо мне... Не знаю, где я увидел ее в первый раз. Знаю только, что я ее тотчас же полюбил...Я сказал себе: она должна быть моей...Но бог сказал мне: сначала ты должен стать вторым Иаковом (то есть ты должен завоевать ее горем и слезами)».

Он вздыхал целые года. Она казалась бесчувственной. Как страдал он однажды, когда она тяжело болела!...И в другой раз, когда ее хотели выдать замуж!.. Он думал, что «его сердце разорвется на части!» Она казалась все такой же равнодушной. Лишь в последний момент, когда он покидал Зорау, спасаясь от шведского нашествия, она дала ему возможность прочитать в своем сердце…

«...Я сказал ей „доброй ночи!" в последний раз. Но что же довелось мне узнать во время этого прощания? Я увидел слезы у нее на глазах и услышал...(ах, что за радость!): „Прощайте, мой Телеман, не забывайте меня!" Я уехал вне себя от радости, несмотря на опасности путешествия...»

Следуют любовные письма. Потом возвращение, предложение, помолвка...

«...Каким образом это случилось, сам не знаю...»

И вот они поженились. Наступило безоблачное счастье, несмотря на трудную жизнь и скудный стол.

«...В наших глазах стол у нас был королевским — стол, редко имевший более одного блюда».

Верная любовь, никаких разногласий. И вот у них — милое дитя.

«...Я дрожу всем телом. Я дожил,— говорит Телеман,— до слишком тяжелых часов...»

Через шесть дней после родов она была здоровой, веселой и по своему обыкновению шутила. Но у него были странные предчувствия. Ему приходилось прятаться, чтобы поплакать.

«Когда наступил вечер, она начала жаловаться». Она потребовала священника. «Я словно бредил. Я не мог верить этому, я не хотел идти за ним. Но так как она настаивала, я наконец пошел». Она говорила: «Возлюбленный мой, дорогой мой Телеман, прошу тебя всей душой, прости, если я когда-либо заставляла тебя страдать». Она с трогательной нежностью уверяла в своей любви. «Вместо ответа я горько плакал... Пришел священник. И тогда я узнал, что значит молиться. Ее дорогие уста были вратами неба. Один Иисус был ее утешением. Один Иисус был ее жизнью. Один Иисус был ее светом. Один Иисус был ее спасением». Она не уставала призывать его. «Имя Иисуса не сходило у нее с уст, пока смерть не сковала ее язык... Она держала меня за руку и сказала мне: „Тысячу раз благодарю тебя за твою верную любовь. Твое сердце принадлежит мне. Я уношу его на небо..." Хотели, чтобы она заснула. Она отказалась и запела своим прекрасным голосом: „Я не покидаю Иисуса, он меня любит, и я его люблю. Я не покидаю Иисуса". Она пела, радостная, воздев руки, с улыбкой на лице... Усталость сломила ее. Она впала в сон, продолжавшийся два часа. Моя скорбь немного утихла; утешенный, я ждал доброго исхода. Ее тихий покой прервался, и она заговорила слабым голосом: „Мой Иисус говорил со мной во сне..." Потом она стала жаловаться на то, что свет не так ярко горит, как раньше. Она склонилась и почила счастливая, во Христе... Что же теперь сказать? Если я скажу: „Небо давило меня, воздух душил, в ушах словно шумела буря, черное облако застилало глаза, мои руки и сердце дрожали, как листья, ноги отказывались меня держать... Описав все это, коснусь ли я, хотя бы поверхностно, моего горя? — Довольно! Никто не может узнать, чем была эта скорбь, кроме того, кто сам испытал ее"».
И он заканчивает такими словами: «Mein Engel, gute Nacht!» («Мой ангел, доброй ночи!»)



Этот трогательный рассказ, проникнутый скорбной верой, дает почувствовать, что, как говорит Телеман, «он сделался в Эйзенахе другим человеком, даже в отношении христианства (auch in Christentum)». Но, как бы глубоко он ни был подавлен, его натура была слишком живой и подвижной, чтобы замкнуться в своем горе; три года спустя неутешный супруг снова вступил в брак — и с особой, которой суждено было отомстить за первую жену.

Он покинул Эйзенах. Несмотря на его прекрасное положение при дворе, потребность к переменам заставила его принять в 1712 году предложения, которые ему делали во Франкфурте-на-Майне.

«Каким образом,— говорит он сам, — я поехал к этим республиканцам, у которых, как известно, наука не в чести,

Где кажется ничем для них учёный труд,
Где для стяжания на всё они идут?» ⁹


«Каким образом мог я покинуть столь избранный двор, как эйзенахский? Есть пословица, которая говорит: „Кто хочет жить в безопасности, должен жить в республике". И хотя мне нечего было бояться в данный момент, мне не хотелось убеждаться на себе в том, что при дворе
Поутру воздух для нас тих, прозрачен,
Но к вечеру уж полный туч, он мрачен».

Ему не пришлось жалеть о своем решении. Он был назначен капельмейстером нескольких франкфуртских церквей. И он согласился занять странную должность управляющего делами франкфуртского дворянского общества, собиравшегося во дворце Фрауенштейн; ему приходилось заниматься совсем иными делами, чем музыкой: он управлял финансами, подготовлял банкеты, содержал «табачный коллегиум» и т. д. Это было в духе нравов того времени, и Телеман от этого не отступился, взяв данное место; напротив, таким путем он вошел в наиболее почтенный круг горожан; и в 1713 году он основал большой Collegium Musicum, собиравшийся по четвергам во дворце Фрауенштейн со дня св. Михаила и до пасхи, чтобы развлекать общество и содействовать успехам музыки. Концерты эти не были закрытыми, на них приглашали посторонних. Телеман взялся снабжать их музыкой, сочинив следующие произведения: сонаты для скрипки с клавесином; Маленькую камерную музыку (Kleine Kammermusik); трио для скрипки, гобоя, флейты или фагота и баса; пять ораторий на темы из жизни Давида; несколько «Страстей», из которых одни, написанные на знаменитую поэму Брокеса и исполненные в апреле 1716 года во франкфуртском соборе, явились большим музыкальным событием; неисчислимое количество музыки на разные случаи; двадцать свадебных серенад, «стихи для которых написаны мной,— говорит Телеман. — Но я не воспроизведу их снова из-за их вольности и соли, которая была не слишком аттической*⁶». Эти свадебные серенады включали арии в честь каждого, за чье здоровье пили. Порядок тостов был следующим:

1. За его римско-католическое величество;
2. За римскую императрицу;
3. За принца Евгения;
4. За герцога Мальборо;
5. За магистрат;
6. За близкий и добрый мир и за процветание торговли;
7. За новобрачную;
8. За господина новобрачного;
9. За счастливую пару.
(Думаю, что парочка должна была, действительно, испытывать большое счастье при этом девятом наполнении бокалов.)

То был как раз период войн с Людовиком XIV и канун заключения мира. Телеман написал кантату в честь мира (3 марта 1715 года*⁷). Он написал еще кантату по случаю побед императора под Землином и Петервардейном — в честь Пассаровицкого мира (1718)*⁸ , не говоря уже о кантатах ко дням рождения принцев.

В 1721 году он покинул Франкфурт ради Гамбурга, где был назначен капельмейстером и кантором в Иоганнеуме. Музыканту-скитальцу наконец суждено было найти здесь себе прочную базу, положение, которое он сохранил в течение почти полувека, до самой смерти. Надо, впрочем, упомянуть, что в 1723 году он чуть было снова не переселился в Лейпциг, чтобы наследовать наконец умершему Кунау. Он был избран там единогласно. Но Гамбург принял все условия, поставленные Телеманом, только бы он не уезжал. Несколько позднее, в 1729 году, он собрался было в Россию, где ему предлагали основать немецкую капеллу.

«Но прелести Гамбурга и желание остаться наконец в покое,— говорит он,— восторжествовали над моим любопытством».

«Остаться в покое...» Покой Телемана был очень относителен. Ему было поручено музыкальное образование в гимназии (Gymnasium) и Иоганнеуме (пение, история музыки: занятия почти ежедневные). Он должен был снабжать музыкой пять главных церквей Гамбурга, за исключением кафедрального собора, где царил Маттезон¹⁰. Телеман был музыкальным директором Гамбургской оперы, пришедшей в упадок, но восстановленной в 1722 году. Его положение не было синекурой. Раздоры между поклонниками певцов были почти такими же сильными, как в лондонской Опере при Генделе; и чернильные бои были не менее ярыми. В них не пощадили Телемана, на виду у которого разоблачали его супружеские огорчения и пристрастие его жены к шведским офицерам. Но его музыкальному вдохновению это, как видно, не помешало, так как к тому времени относится целая серия его серьезных и комических опер, блещущих изобретательностью и веселостью.

Но и этим он не удовлетворился: как только приехал в Гамбург, он основал Collegium Musikum и публичные концерты. На зло приверженцам старины, желавшим запретить кантору исполнять свою музыку в публичном Wirtshaus'e *⁹ и давать там оперы, комедии и другие «спектакли, будящие похоть», он настоял на своем и выиграл дело. Основанные им концерты дожили до наших дней. Они происходили сначала в казарме гражданской гвардии, два раза в неделю, по понедельникам и четвергам в четыре часа дня. Вход стоил 1 флорин 8 грошей. Телеман давал там все свои духовные и светские произведения, сочиненные и для широкой публики и для частных лиц, уже исполнявшихся в других местах и не говоря уже о написанных специально для этих концертов псалмов, ораторий, кантат, инструментальных вещей. Он дирижировал только своей собственной музыкой¹¹. Эти концерты, посещавшиеся избранной городской публикой, бывшие предметом пристального внимания критики, тщательно и регулярно подготавливавшиеся, достигли большого процветания. В 1761 году для них открыли прекрасный зал, уютный и отопляемый.

И это еще было не все: в 1728 году он основал первый в Германии музыкальный журнал¹². Он сохранил за собой титул саксонского капельмейстера. Он поставлял в Эйзенах Tafelmusik (застольную музыку) и композиции для придворных празднеств. Покидая Франкфурт, он обязался каждые три года посылать туда духовные сочинения в обмен на дарованное ему там право гражданства. С 1726 года он был капельмейстером Байрейта—посылал туда ежегодно по опере, а также инструментальную музыку. Наконец ввиду того, что музыка не могла утолить его жажды деятельности, он согласился быть корреспондентом эйзенахского двора; он писал туда обо всем, что происходило нового на севере; когда он болел, то диктовал своему сыну.

Кто сочтет его произведения? Только за двадцать лет жизни (примерно с 1720 по 1740 год) он сам насчитывает в общем итоге: двенадцать полных циклов духовной музыки на воскресенья и годовые праздники¹³ ; девятнадцать «Страстей», стихотворные тексты которых часто написаны им самим; около двадцати серьезных и комических опер; приблизительно столько же ораторий; около сорока серенад; шестьсот увертюр, трио, концертов, клавирных пьес и т. д.; семьсот арий и прочее, и прочее.

Эта баснословная деятельность была прервана только одним путешествием, мечтой его жизни: поездкой в Париж. Не раз получал он приглашения от парижских виртуозов, восхищавшихся его произведениями. Он приехал в Париж ко дню св. Михаила в 1737 году и оставался там восемь месяцев. Блаве, Гиньон, Форкруа-сын и Эдуар¹⁴ исполняли его квартеты «восхитительным образом», говорит он. «Эти концерты поразили двор и город и в короткое время доставили мне почти всеобщее расположение, что подчеркивалось чрезвычайной учтивостью». Он воспользовался этим, чтобы напечатать в Париже свои квартеты и шесть сонат ¹⁵. 25 марта 1738 года в Духовных концертах был исполнен его 71-й псалом на пять голосов с оркестром. Он написал в Париже французскую кантату «Полифем» и буффонную симфонию на модную песенку «Pere Barnabas». «И я уехал,— говорит он,— вполне удовлетворенным, с надеждой вернуться».

Он остался верен Парижу, а Париж — ему. Во Франции продолжают печатать его музыку и исполнять ее в Духовных концертах. Со своей стороны, Телеман с энтузиазмом говорил о своем путешествии и сражался в Германии за французскую музыку. «Hamburgische Berichte von gelehrten Sachen» («Гамбургские научные сообщения») пишут в 1737 году: «Господин Телеман очень обяжет знатоков музыки, если опишет, как обещает, современное ее состояние в Париже так, как он ее узнал по собственному опыту, и, если пожелает, тем самым заставит нас еще больше полюбить французскую музыку, которую он ввел в такую моду в Германии».

Телеман взялся за выполнение этого проекта. В одном предисловии (1742) он извещает, что уже набросал на бумаге «добрую часть» своих путевых рассказов и что только отсутствие времени мешало ему до сих пор закончить их. Ему тем более желательно их опубликовать, что он, по его словам, надеется «ослабить в известной мере предубеждение, которое то там, то здесь проявляют по отношению к французской музыке».— К несчастью, неизвестно, что сталось с этими заметками.

Этот достойный любви человек в дни своей старости разделял свое сердце между двумя страстями: к музыке и к цветам. Имеются письма от 1742 года, в которых он хлопочет о цветах; он, дескать, «не может насытиться гиацинтами и тюльпанами, жаден до лютиков и особенно до анемонов».— Ему приходилось страдать от недугов, свойственных преклонному возрасту: слабости в ногах и ослабленного зрения. Но это никогда не отражалось ни на его музыкальной активности, ни на добром расположении духа. На одной из партитур он в 1762 году написал следующее:

«Я писал эти страницы слишком густыми чернилами и загрязненными перьями, плохо видя, в пасмурную погоду, при слабой лампе. Не браните меня за это».

Его наиболее сильные музыкальные сочинения относятся к последним годам его жизни, когда ему было более восьмидесяти лет¹⁶. В 1767 году — в год своей смерти — он еще издавал одну теоретическую работу и писал новые «Страсти». Он умер в Гамбурге 25 июня 1767 года, обремененный годами и славой. Ему было более восьмидесяти шести лет.