Было в петрозаводском Музыкальном театре. Рассказал контрабасист. На сцене идёт «Марица» Кальмана. Закончился номер, после которого должна прозвучать реплика графа: «Марица, Вы мне сегодня приснились в обнажённом виде».
Встаёт пожилой граф. Судорожно и беззвучно… По его лицу понятно, что забыл реплику. К нему подбегает
Марица: «Вам сегодня что-нибудь снилось, милый граф?»
Граф: «АААААААААААААА...! Дааааа! Вы – снились!»
Марица: «Ну и как?»
Граф: «Нннн… нормально»…

"Было несколько свободных часов, когда Глазунов дирижировал в Москве. – «Поедем в Исторический музей».
Пошли. Посмотрели все что можно, он делал замечания по всякому поводу. Остается время. – «Поедем в Кремль». Поехали на извозчике в Кремль. Лошадь чихнула. – «Извозчик, лошадь здорова?» – «А кто йи знаить». – Лошадь чихнула во второй раз. – «Извозчик, а лошадь здорова?» – «А кто йи знаить». – «Извозчик, это Архангельский собор?» – «А кто йи знаить». – «Извозчик, это Успенский собор?» – «А кто йи знаить». И вдруг Александр Константинович ткнул пальцем в спину извозчика – «Бездарность!» :D

У меня в табеле одни пятерки. Только по чистописанию четверка. Из-за
клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают
кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы все равно
соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал
чисто-чисто, любо-дорого смотреть - настоящая пятерочная страница. Утром
показал ее Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она
взялась? Вчера ее не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы
просочилась? Не знаю...
А так у меня одни пятерки. Только по пению тройка. Это вот как
получилось. Был у нас урок пения. Сначала мы пели все хором "Во поле
березонька стояла". Выходило очень красиво, но Борис Сергеевич все время
морщился и кричал:
- Тяните гласные, друзья, тяните гласные!..
Тогда мы стали тянуть гласные, но Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и
сказал:
- Настоящий кошачий концерт! Давайте-ка займемся с каждым
инди-виду-ально.
Это значит с каждым отдельно.
И Борис Сергеевич вызвал Мишку.
Мишка подошел к роялю и что-то такое прошептал Борису Сергеевичу.
Тогда Борис Сергеевич начал играть, а Мишка тихонечко запел:

Как на тоненький ледок
Выпал беленький снежок...

Ну и смешно же пищал Мишка! Так пищит наш котенок Мурзик. Разве ж так
поют! Почти ничего не слышно. Я просто не мог выдержать и рассмеялся.
Тогда Борис Сергеевич поставил Мишке пятерку и поглядел на меня.
Он сказал:
- Ну-ка, хохотун, выходи!
Я быстро подбежал к роялю.
- Ну-с, что вы будете исполнять? - вежливо спросил Борис Сергеевич.
Я сказал:
- Песня гражданской войны "Веди ж, Буденный, нас смелее в бой".
Борис Сергеевич тряхнул головой и заиграл, но я его сразу остановил:
- Играйте, пожалуйста, погромче! - сказал я.
Борис Сергеевич сказал:
- Тебя не будет слышно.
Но я сказал:
- Будет. Еще как!
Борис Сергеевич заиграл, а я набрал побольше воздуха да как запою:

Высоко в небе ясном
Вьется алый стяг...

Мне очень нравится эта песня.
Так и вижу синее-синее небо, жарко, кони стучат копытами, у них
красивые лиловые глаза, а в небе вьется алый стяг.
Тут я даже зажмурился от восторга и закричал что было сил:

Мы мчимся на конях туда,
Где виден враг!
И в битве упоительной...

Я хорошо пел, наверное, даже было слышно на другой улице:

Лавиною стремительной! Мы мчимся вперед!.. Ура!..
Красные всегда побеждают! Отступайте, враги! Даешь!!!

Я нажал себе кулаками на живот, вышло еще громче, и я чуть не лопнул:

Мы врезалися в Крым! :singer:

Тут я остановился, потому что я был весь потный и у меня дрожали
колени.
А Борис Сергеевич хоть и играл, но весь как-то склонился к роялю, и у
него тоже тряслись плечи...
Я сказал:
- Ну как?
- Чудовищно! - похвалил Борис Сергеевич.
- Хорошая песня, правда? - спросил я.
- Хорошая, - сказал Борис Сергеевич и закрыл платком глаза.
- Только жаль, что вы очень тихо играли, Борис Сергеевич, - сказал я, -
можно бы еще погромче.
- Ладно, я учту, - сказал Борис Сергеевич. - А ты не заметил, что я
играл одно, а ты пел немножко по-другому!
- Нет, - сказал я, - я этого не заметил! Да это и не важно. Просто надо
было погромче играть.
- Ну что ж, - сказал Борис Сергеевич, - раз ты ничего не заметил,
поставим тебе пока тройку. За прилежание.
Как - тройку? Я даже опешил. Как же это может быть? Тройку - это очень
мало! Мишка тихо пел и то получил пятерку... Я сказал:
- Борис Сергеевич, когда я немножко отдохну, я еще громче смогу, вы не
думайте. Это я сегодня плохо завтракал. А то я так могу спеть, что тут у
всех уши позаложит. Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи
прибегают, спрашивают, что случилось.
- Это какая же? - спросил Борис Сергеевич.
- Жалостливая, - сказал я и завел:

Я вас любил...
Любовь еще, быть может...

Но Борис Сергеевич поспешно сказал:
- Ну хорошо, хорошо, все это мы обсудим в следующий раз.
И тут раздался звонок.
Мама встретила меня в раздевалке. Когда мы собирались уходить, к нам
подошел Борис Сергеевич.
- Ну, - сказал он, улыбаясь, - возможно, ваш мальчик будет Лобачевским,
может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не
удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай
Мамай или какой-нибудь боксер, но в одном могу заверить вас абсолютно
твердо: славы Ивана Козловского он не добьется. Никогда!
Мама ужасно покраснела и сказала:
- Ну, это мы еще увидим!
А когда мы шли домой, я все думал:
"Неужели Козловский поет громче меня?"

Рихард Штраус был замечательным дирижером. Одно время он дирижировал в Мюнхенском оперном театре. Во время исполнения «Тристана» оркестр разошелся так, что Штраус, дирижировавший этим спектаклем, хотел дать сигнал, чтоб закрыли занавес. Вдруг в положенном месте вступили тромбоны, тут же прилепились все группы оркестра и акт был благополучно закончен. На вопрос Штрауса тромбонистам: «Как это вам удалось в таком хаосе вступить верно?» – те ответили невозмутимо: «У нас огромное количество пауз, мы выходим из оркестра в свою комнату, играем в кости, пьем пиво и, когда подходит время нашего вступления, входим в оркестровую яму, берем в руки наши инструменты и ни один дирижер мира не может нас сбить».

Когда легковерен и молод я был,
Ходить на концерты я страстно любил...
А поскольку я музыке не учился, то не стеснялся ходить на дневные концерты для школьников.
Однажды, придя, как всегда, без билета, я заметил необычную суету возле кассы. В воздухе порхало слово "Рихтер!".
Оказывается, пианист не смог вовремя прилететь с гастролей, и его концерт накануне был отменён. Как добросовестный солист Московской филармонии, Рихтер отработал положенное на следующий день. Всего несколько фанаток узнали об этом. Остальная публика - дети и родители, получили сюрприз - 1-й концерт Чайковского, сыгранный знаменитым маэстро, видимо без репетиции, но вполне хорошо.

Другой сюрприз, не слишком приятный, произошёл много позже.
Я приобщал к музыке сына-дошкольника. Мы уже с удовольствием побывали на балете "Айболит" и опере "Сказка о царе Салтане". Настал черёд детского симфонического концерта.
На афише: "Р-Корсаков, Брамс". Без подробностей.
Ну ладно - рассуждал я - Р-Корсаков нам наверняка понравится. Даже если целая Шехерезада. А Брамс что написал для детей? Правильно! Венгерские танцы!
И вот, выходит популярная ведущая Светлана Виноградова, и объявляет... скрипичный концерт Брамса. Долго и вдохновенно рассказывает о Брамсе, а потом говорит, как бы в сторону:
- Наш мальчик едет на конкурс. Надо было дать ему возможность сыграть с оркестром...
И вот, я смотрю глазами шестилетнего ребёнка на взрослого "мальчика" по фамилии Берлинский, и 40 минут слушаю такую длинную взрослую музыку. В зале было тихо. Но в антракте люди двинулись в гардероб.
Была ли Шехерезада - не знаю.

… вспомнил презабавный случай из театральной практики 90-х годов. Попросили как-то раз меня (уж не помню, для какого представления) принести известную лирическую тему, чтоб она была у всех «на слуху». Я принёс и показал (на фонограмме) оригинальную дорожку из «Крёстного Отца» Копполы, музыка Нино Роты, самая известная тема. Вижу непонимание в глазах молодой актрисы… Затем она недоумённо пожимает плечами и произносит: «Зачем Герасим утопил свою Муму?» (с повышением интонации к последнему слогу)...

… Здесь, как говорится, «занавес». Как выяснилось, она всерьёз думала, что эту мелодию написал Профессор Лебединский http://www.lebedinsky.ru/content.php?page=album_lutsh

В "Диалогах" Стравинского есть такая история

"Игорь Фёдорович был очень сильно раздражен тем, что Фуртвенглер завалил его телеграммами, в которых настойчиво просил право первого исполнения "Каприччио", хотя оно уже несколько раз публично и с большим успехом исполнялось. И вот во одном из известных парков обиженный Стравинский нацарапал на ягодичной мышце (в оригинале написано на латыни) статуи Аполлона: (здесь был) "Вильгельм Фуртвенглер". Эту хулиганскую выходку он потом долго еще не мог себе простить".
По другим сведениям это был Отто Клемперер. А возможно всё это и Крафт сочинил

Добавлено (20 Август 10, 23:08)
---------------------------------------------
Гершвин обратился к Стравинскому с просьбой дать ему несколько уроков. И.Ф. поинтересовался у "коллеги", каков его годовой заработок. Узнав, он ответил Гершвину: "Нет - скорее, это я должен у Вас брать уроки".

Последний пульт вторых скрипок. Скрипач играет партию с листа. Над одним тактом видит надпись "Пригнись". Пригнулся, играет дальше. Через несколько строк опять та же надпись. Удивился, но пригнулся на всякий случай. Третий раз "Пригнись!" - Да что, думает, за фигня такая, не буду пригибаться!! - И получает удар кулисой тромбона по затылку...
**************
Два композитора коротают время на лавочке с бутылкой. Вдруг где-то совсем рядом раздается скрежет и визг тормозов, звук удара и звон разбиваемого стекла.
– Боже, что это было?!
– Думаю, соль диез минор, 4/8.
**************
В оркестр пришёл новый дирижёр. И начал права качать: скрипки фальшивят, кларнеты не вместе играют, виолончели не там вступают, про медь вообще страшно говорить... Тут ударник не выдерживает и давай лупить по литаврам и тарелкам! ...В возникшей оглушительной тишине дирижёр встаёт в позу и спрашивает:"Ну, и кто же это сделал???" ))))))
**************
Двое теоретиков перед экзаменом по сольфеджио:
-Слушай, а как найти субдоминанту по фа мажору?
-Идиот, фа - это и есть субдоминанта!
**************
На репетиции оркестра. Все сидят, наяривают, а один скрипач просто одну ноту тянет.
Дирижёр:???
А он отвечает: А что, все ищут, а я уже нашёл...
**************
- Чей бюст поставить на мое пианино: Брамса или
Бетховена?
- Поставь Бетховена, он был глухим...
**************
- Я просил вас настроить фортепиано, а не целовать мою
жену!
- Пардон, она тоже была такая расстроенная

Сообщение отредактировал Inkognito - Вторник, 17 Август 10, 23:59

Будучи проездом в Нью-Йорке, Стравинский взял такси и с удивлением прочитал на табличке свою фамилию.
-Вы не родственник композитора? – спросил он у шофера.
- Разве есть композитор с такой фамилией? – удивился шофер. – Впервые слышу. Впрочем, Стравинский – фамилия владельца такси. Я же не имею ничего общего с музыкой, моя фамилия Россини.

Когда-то я был знаком с дамой, которая когда-то давно была главным администратором Большого зала Ленинградской филармонии.
Она мне рассказала такую историю.
Заслуженный коллектив республики симфонический оркестр филармонии вместе с Мравинским должны были ехать на гастроли в Японию. Все уже сидели на чемоданах. Но в последний момент поездка обломилась.
Объявить об этом оркестру было поручено Мравинскому. Директор зала и секретарь парторганизации тайно спрятались на хорах за колоннами, чтобы послушать как Мравинский это сделает. Метров там где-то 100 до оркестра. Вышел Мравинский к оркестру и коротко сказал : "В Японию не едем. А не едем вон из-за тех х...в, которые спрятались за колоннами на хорах".
Вот чутьё зала было!

Сообщение отредактировал vasilyspb - Понедельник, 06 Сентябрь 10, 10:10

Прокофьев, по уговору с Аслановым, сделал большой перерыв между первой (грандиозной по замаху и звучности) и второй (облегчённой, скерцозной) частями собственного произведения, дав публике немного поаплодировать. Происходящее напоминало хепенинг. Композитор встал со стула и поклонился привычным для него поклоном, словно переламываясь пополам. Асланов, согласно Дневнику композитора, «поправлял волосы, сморкался и, наконец, из-под носового платка с улыбкой спросил, можно ли идти дальше. Я кивнул головой» _ 1. Прокофьев отыграл остающиеся ¾ музыки без остановки, и, дождавшись, шиканья, аплодисментов, возмущённого стука палками дважды вышел поклониться публике, принял поднесённый ему друзьями большой лавровый венок, после чего сыграл на рояле на бис Прелюд для арфы (не утихавшее возмущение подзадоривало его), а потом и один из своих этюдов. Воспоследовавшая «Шехеразада» как-то стушевалась.

Некто «Не-критик» поместил 25 августа/7 сентября на страницах «Петербургской газеты» ярко живописное свидетельство скандала, озаглавленное им «На концерте фортепианного кубиста и футуриста в Павловске»:

«В зале публика благодушно настроенная к сюите «Князь Серебряный», аплодирует усердно дирижёру-композитору Казаченко. Несколько поклонов, и на эстраде появляется юнец с лицом учащегося из Петер-шуле,» – т. е. с лицом «типичного» русского немца, радостного и педантичного, держащего себя в родной стране на иностранный манер: абсурдистский образ этот лет через десять будут культивировать в своём поведении обэриуты Хармс и Заболоцкий. – «Это – Прокофьев.
Садится за рояль и начинает не то вытирать клавиши рояля, не то пробовать, какие из них звучат повыше или пониже. При этом острый, сухой удар. В публике недоумение. Некоторые возмущаются.

Встаёт пара и бежит к выходу.
– Да от такой музыки с ума сойдёшь.
– Что это, над нами издеваются, что ли?
За первой «парой» в разных углах потянулись ещё слушатели.
Прокофьев играет II-ю часть своего концерта. Опять ритмический набор звуков. Публика, наиболее смелая часть её – шикает. Места пустеют. Наконец, немилосердно диссонирующим сочетанием медных инструментов молодой артист заключает свой концерт.
Скандал в публике форменный. Шикает большинство. Прокофьев вызывающе кланяется и играет на «бис».
Публика разбегается. Всюду слышны восклицания:
– К чорту! Всю музыку этих футуристов. Мы желаем получить удовольствие. Такую музыку нам кошки могут показывать дома.

Группа критиков-«прогрессистов» в восторге.
– Это гениально!
– Какая свежесть!
– Какой темперамент и самобытность; этот юноша очень талантлив: он пойдёт далеко....................
На обратном пути разговоры все вращаются вокруг того же Прокофьева, – причём один из пассажиров вспомнил случай из жизни нашего маститого композитора Римского-Корсакова. Он слушал как-то сочинение французского модерниста Дебюсси.
– Рассердился и убежал.
Когда вторично ему довелось услышать названного композитора, творец «Снегурочки» добродушно заметил:
– А знаете, надо уйти, а то, чего доброго, ещё понравится»

Кстати, пел он эту вещь совершенно изумительно…

"21 февраля, понедельник - День консерватории, о котором Асафьев писал ещё в Париж и о подробностях которого говорил со мной в Москве настал. После вчерашних музыкальных эксцессов мы проспали, спали лениво, поздно пили кофе, и в результате оказалось, что, когда ко второму часу за нами заехал ученик, чтобы нас везти в консерваторию, мы не успели ещё позавтракать.

…Я с острым любопытством всматривался в учреждение, которое в течение десяти лет было центром моей жизни — с 13 лет до 23. И странное впечатление: то же здание, в котором каждый коридор, каждая ступенька знакомы, — и наполненное совершенно иными людьми.

Нас быстрым шагом проводили в кабинет директора — тот самый, где тринадцати лет от роду я держал вступительный экзамен. Тут оказалось несколько знакомых профессоров, к которым постепенно стали прибавляться другие: Асафьев, Оссовский, Николаев, Малько, Чернов, Штейнберг. Малько уже начал что-то рассказывать — кажется, о том, что Глазунов терпеть не может, чтобы портрет Рубинштейна висел криво, и о том, что ученики, заметив однажды, как Глазунов встал, для того чтобы его поправить, каждый раз теперь перед заседанием в кабинете директора (теперь в заседаниях принимают участие и представители от учеников) подвигали портрет Рубинштейна, накренив в бок, и с вожделением ждали того момента, когда Глазунов встанет и его поправит.

При входе в Малый зал я был встречен аплодисментами. На эстраде был расположен ученический оркестр с Малько во главе — ныне профессором оркестрового класса, на манер того, как в моё время был Черепнин. Оркестр заиграл первую часть Седьмой симфонии Бетховена — ту самую, которую в своё время мы проходили и в черепнинском классе. Не потому ли сыграли её и теперь? А впрочем, едва ли: ведь об этом никто не помнит. После Седьмой симфонии весьма бойко были сыграны 1-я и 3-я части из моей Классической симфонии. Это было очень приятно — консерваторский оркестр готовился к моему приезду.

Затем первая часть консерваторских торжеств была кончена, и мы снова вернулись в кабинет директора, так как в Малом зале надо было очистить эстраду от оркестра, а зал — от учеников. Теперь должен был играть я, и, разумеется, на это больше всего и целились консерваторцы и тут-то и происходило всё жульничество с пропусками. В кабинете директора теперь нас встретил Глазунов, который в качестве хозяина дома старался быть любезным, но любезности выжимал из себя не без труда и говорил по обыкновению невнятно. Вместо обычных сигар у него во рту теперь трубка, может быть, потому что теперь трудно доставать в России сигары.

Через некоторое время, когда Малый зал был очищен и вновь наполнен, нас опять повели через всю консерваторию обратно. На этот раз Малый зал набит до отказу. Эстрада тоже густо заселена, и в артистической около выхода на эстраду тоже народ. Когда я собирался из артистической выходить на эстраду, то увидел, что тут же стоит и Глазунов. Я не понял значения его присутствия, но директор ведь может всюду присутствовать. Однако когда я вышел на эстраду и раскланялся в ответ на овацию, то увидел, что вслед за мною вышел и Глазунов. Последний обратился ко мне с речью, которая начиналась словами: “Глубокочтимый Сергей Сергеевич”… (Вот до чего дожил паршивый декадент, то есть я.) Далее в речи следовало нормальное приветствие и ещё дальше — экскурсия в прошлое с воспоминанием о тех временах, “когда вы, Сергей Сергеевич, доставили”… Тут он запнулся и поискал слово, которое могло быть: “честь” или “удовольствие”. Но на слово “честь” у Глазунова не поворачивался язык, а слово “удовольствие” выходило, это он чувствовал, недостаточным для того торжественного приёма, который, помимо него, устраивала мне консерватория. Поэтому Глазунов продолжал: “…когда доставили радость быть в этой самой консерватории”.

Затем следовало ещё несколько слов, и приветствие закончилось, а я уже думал: неужели нужно будет отвечать и какую глупость я отвечу на эту неожиданную речь? Чёрт возьми, “радость, которую я ему доставил, будучи в стенах консерватории”! Однако Глазунов протянул мне руку, и не успел я пробормотать несколько слов благодарности, как он пошёл с эстрады. Я мог благополучно сесть за рояль и, как только аплодисменты стихли, начать мою короткую программу. Сыграл я Третью сонату, затем Вторую и ряд мелочей. Особенный успех имели мелочи, после которых в зале стояли не аплодисменты, а треск.

После окончания программы Асафьев ведёт нас через лестницы и коридоры, густо наполненные расходящимися учащимися, в свой класс, где стоит мой шрёдеровский рояль — Рубинштейновская премия — с прибитой к нему серебряной дощечкой. После ряда приключений вывезенный из моей разграбленной квартиры… этот рояль попал в консерваторию, и Асафьев забрал его в свой класс, помещавшийся внизу, при входе с улицы к лестнице Малого зала. В этом классе рояль отлично защищён от прикосновения грубых пальцев, ибо играет на нём почти исключительно Асафьев, и то, главным образом, отдельные примеры во время своих лекций по музыковедению. В остальное время этот класс держится на ключе. Я взял несколько аккордов на рояле и нашёл, что он в гораздо лучшем виде, чем я думал (я полагал, что от него остались лишь дряблые останки).

Предстоял концерт учеников консерватории из моих сочинений, и мы двинулись в Малый зал, который опять был наполнен. Я чувствую себя очень гордым, что ученики дают целую программу из моих сочинений, но Оссовский объясняет, что желающих выступить на этом вечере было заявлено втрое больше и из этих заявлений пришлось сделать выбор.

В программе, среди других вещей, виолончельная баллада, Первый концерт с аккомпанементом второго рояля, Третья соната, мелочи. Нас проводили в первые ряды, но специальных мест не было, и я сидел то здесь, то там. Между двумя номерами, пока на эстраду водружали арфу, я заговорил с профессором Мусиной и, когда ученица вышла на эстраду и начала играть, то увидел, что моё место в 3-м ряду занято. Я оглянулся туда-сюда и увидел, что единственный свободный стул — в 1-м ряду. Я сел на него, очутившись у самых ног арфистки. Это оказалось фатальным для неё, и едва она меня увидела, как запуталась в до-мажорной прелюдии до полной безнадёжности. (Ну хоть бы играла арфную мимолётность — там сложнее, а то в до-мажоре!) Словом, исполнение превратилось в страдание, и, хотя под конец она немножко выправилась и ей для одобрения захлопали, она, не поклонившись, сорвалась с места и не пошла, а побежала с эстрады. Это, впрочем, был единственный инцидент. Остальные играли хорошо, хотя некоторые и несколько робко. А Первый концерт, который я давным-давно не слыхал, мне прямо-таки доставил удовольствие, и я взял Асафьева за локоть, спрашивая его точно о чужом сочинении:
— А ведь, кажется, его всё-таки ещё можно играть в симфонических оркестрах?

На это Асафьев ответил:
— Я тоже об этом думал, когда слушал, и нахожу, что можно вполне.

После концерта ужин в конференц-зале — в том самом, где 13 лет тому назад бурно присуждалась мне премия при окончании консерватории. Впрочем, виновник бурных протестов, Глазунов, на этот раз отсутствует: произнесение речи “глубокочтимому Сергею Сергеевичу”, по-видимому, слишком его утомило.

За обедом рассказывали много всяких анекдотов из музыкальной жизни, в том числе о Глазунове. Когда последний был в Англии и посетил какой-то университет (кажется, в связи с поднесением ему докторской степени), директор попросил его зайти к нему в кабинет и расписаться в книге знаменитостей. Когда эта книга была раскрыта перед Глазуновым, то оказалось, что надо было расписаться как раз под Рихардом Штраусом*.
— А впрочем, если хотите, вы можете подписаться на другой странице, — прибавил директор.
— Если изволите, то я предпочёл бы другую страницу, — сказал Глазунов.

Тогда директор, тоже не любивший Штрауса, выглянул в коридор, не идёт ли кто-нибудь, прикрыл дверь кабинета и, вынув из шкапа бутылку мадеры и две рюмки, сказал Глазунову: “Выпьемте”. После чего оба единомышленника с удовольствием выпили."

Glissando - техника, которой пользуются струнники для игры сложных пассажей.
Crescendo - напоминание музыканту о том, что он и так играет слишком громко.
ad libitum - премьера.
subito piano - обозначает возможность для начинающего музыканта в оркестре почувствовать себя солистом.
senza sordino - термин, напоминающий музыканту, что он забыл надеть сурдину несколько тактов назад.
risoluto - показывет оркестрантам, что они должны упорно держать правильный темп, что бы там дирижер не пытался сделать.
cadenza - когда все надеются что вы остановитесь, а вы не останавливаетесь.
Pizz - возможность лажать с видом, что лажа идет не от тебя
sul ponticello - ну наконец то, хоть кто то о рокерах вспомнил!!!
solo - веская причина не быть концертмейстером
tutti - смотри-ка, а мы, оказывается, с духовиками в оркестре сидим... и ударники тоже здесь!
serioso - серьезно! а как это?
più - рискованная отмазка от оркестра.
mobile - изгибчиво.так что отключай его как хочешь!!!
Lacrimoso – оценка оркестра.
Grazioso – способ ухода посреди репетиции.
Dolce – делаем вид, что играем.
Accelerando – документальное доказательство того, что композитор сам хотел в этом месте полную неразбериху
vibrato - прием, которым пользуются вокалисты, чтобы скрыть фальшь.
diatonic - Schweppes без калорий.
lamentoso - с носовым платком
a cappella - невнимательность оркестранта на остановку дирижером оркестра.
alla breve – блин! тут же на два…
legato – это такая гигулина над нотками