Уже к началу-середине XIX века очень многим мыслителям Запада стало ясно: то, что философы, политики, ученые называли Модерном и осознавали как «магистраль развития» в рамках Нового и Новейшего времени, — очевидным образом «проваливается».
Эти мыслители, осознающие Модерн не в его бытовой буквальности (новизна во всех аспектах человеческого бытия), а определявшие его именно как победившую новую линию человеческого развития, видели, что главные ипостаси Модерна — в философском и научном смысле — оказываются под сомнением.
Под сомнением оказывались представления Модерна о возможности бесконечного прогресса человечества в организации экономики и государственного управления, о продвижении к лучшему в социальной и моральной областях. Под сомнением оказывались представления о неуклонно побеждающей индивидуальной и социальной рациональности, которая, порывая с оковами следования традиции, создает величайшие достижения науки и техники и обеспечивает невиданную эффективность человеческой деятельности. Под сомнением, наконец, оказывалась роль новой культуры Модерна, призванной создавать и утверждать в массах единые ценности, смыслы, поведенческие образцы.
Все перечисленные сомнения не могли не вызвать к жизни разнообразную критику в адрес Модерна, а также выдвижение мировоззренческих альтернатив.
Это были социалистические идеи от Шарля Фурье и Анри Сен-Симона до Карла Маркса и его последователей.
Это были идеи анархизма от Пьера Прудона и Макса Штирнера до Михаила Бакунина, Петра Кропоткина и их последователей.
Это были идеи расового и классового «протофашизма» от Томаса Мальтуса и Герберта Спенсера до Хаустона Чемберлена и их последователей.
Напряженное ощущение «пробуксовки Модерна» резко усилилось к началу ХХ века, на фоне нарастающего на Западе социального расслоения. И сопровождающего это расслоение декадентского перерождения культуры, теряющей свой пафос и свою роль источника объединяющих социальных ценностей.
Именно тогда Макс Вебер с горечью писал о том, что рациональный Модерн, разъявший и отделивший формальными барьерами сферы науки как поиска истины, права как поиска справедливости и искусства как поиска красоты, — создал своего рода вражду между этими сферами и разделил человеческую целостность.
Именно тогда Фридрих Ницше заявил о решительном отрицании «фальшивого» рационализма, прогрессизма и антропоцентризма Модерна. И провозгласил «смерть Бога» и «нигилизм сильных».
Но самый радикальный поворот к переосмыслению и критике Модерна произошел в ходе и по итогам Первой мировой войны. Сам факт которой объявлял о неработоспособности ключевых концептов Модерна, включая идеи индивидуального и социального прогресса, основанного на торжествующей рациональности. Невообразимая по масштабам, бессмысленной жестокости и продолжительности мировая бойня, которую никто не хотел (не мог, не сумел) предотвратить и остановить, поставила вопрос о проблемности и/или исчерпанности Модерна с полной беспощадностью.
Катастрофический пессимизм в отношении Модерна, видимо, наиболее отчетливо для широких масс отразился в послевоенном западном романе. В Европе — от Ричарда Олдингтона («Смерть Героя») до Эриха-Мария Ремарка («На Западном фронте без перемен», «Три товарища»). В Америке — от Джона Стейнбека («Гроздья гнева») до Теодора Драйзера («Американская трагедия») и разоблачительной прозы Эптона Синклера.
Вторая мировая война утвердила факт глубочайшего кризиса Модерна в сознании Запада с полной определенностью и несомненностью. Теодор Адорно выразил это мироощущение заявлением о том, что после Освенцима нельзя писать стихи. И хотя философское и в целом мировоззренческое осмысление катастрофического кризиса Модерна началось гораздо раньше, именно с 40-х — 50-х годов ХХ века этот процесс стал очень широким и активным.
В философской и научной среде в это время зреет массовое признание того, что Модерн не только «провалился» в качестве основания завершающейся эпохи, но и исчерпал себя в роли генератора новых фундаментальных идей — философских, социальных, нравственных, политических, общекультурных. И постоянно ставится вопрос — что дальше?
Именно в этой атмосфере «провала и исчерпания эпохи» начинает пускать свои всеотрицающие и всеразрушающие корни постмодернизм.
Вначале термин «постмодернизм» употреблялся исключительно в культурологическом смысле. Впервые он появился у Рудольфа Панвица в работе «Кризис европейской культуры» (1917 г.), где анализировался массовый, хаотичный и пронизанный декадансом «откат» европейской литературы, живописи, скульптуры, архитектуры от уже вроде бы устоявшихся канонов Модерна. Далее эта же линия анализа кризиса европейской культуры, хотя и без употребления термина «постмодернизм», резко усилилась как в межвоенный период, так и, в особенности, после Второй мировой войны.
В политическом смысле первое употребление термина «постмодернизм» принадлежит, видимо, Арнольду Тойнби. Который в своем «Постижении истории» назвал «постмодернизмом» эпоху завершения глобального культурно-религиозного господства совокупного Запада после Первой мировой войны.
Однако концептуализация (философское, культурологическое, социальное предъявление) постмодернизма началось позже, в 60-70 гг. ХХ века. Именно в этот период возникает множество исследований, подвергающих сомнению онтологию (учение о бытии) Модерна. Конкретно — отрицающих факт «бытия» вещей (объектов и субъектов), взятых сами по себе. Появляются утверждения, что реальность — это не бытие вещей, а только совокупность отношений между вещами и их функциями.
Начинается этот процесс ликвидации «онтологии вещей» с исследований языка в структурной лингвистике. Структуралисты (Клод Леви-Стросс и др.) при анализе языков (в самом широком смысле этого слова, как способов передачи сообщений) выявили, что любой символ/знак, взятый в отдельности, не передает содержание сообщения.
Так, математический символ А и математический символ В не «живут» и ничего не значат порознь. Смысл и значение возникают только при их соотнесении в структуре (через знак «больше», «меньше» или «равно», например, А>В). И это тем более верно в отношении живых языков общения, где отдельное слово может принимать множество значений или заменяться синонимами, и где смысл и значение выявляются только в соотнесении с другими словами в целостной фразе/высказывании. То есть — в структурном взаимоотношении знаков как элементов речи или письма.
Постмодернизм берет на вооружение аналитический метод структурализма и объявляет себя «постструктурализмом» (Жан Бодрийяр, Жиль Делез и др.). Но далее вместо структуралистского выявления «бытия структур» — начинает атаковать «бытие» во всех сферах человеческой мысли и практики.
Например, разбирается марксистское и постмарксистское представление о человеке. Утверждается, что марксизм определяет человека только как совокупность общественных отношений. Отсюда делается вывод, что человека как бытийной данности нет. Он — как продукт взаимоотношений между людьми — существует (бытийствует) только в процессе таких взаимоотношений.
А затем становящийся постмодернизм начинает «переосмысливать» бытийность Модерна в самых радикальных формах. Все вещи (личности, события) рассматриваются как не имеющие собственного бытийного статуса. И приобретающие смысл и бытие лишь в ходе «пересечения» изменчивых взаимных отношений и функций. И называется это «смерть онтологии».
Далее постмодернизм объявляет о своем фундаментальном разрыве со всеми базовыми концептами Модерна. Обращаясь к начатой Ницше «ломке» базовых оснований Модерна («смерть бога»), постмодернизм продолжает «Смертью автора» в работах Ролана Барта и Мишеля Фуко. И затем движется по траектории последовательного объявления «смерти» всего, что олицетворяло Модерн (субъекта, человека, целостности, рациональности, гуманизма и т. д.).
Одним из первых и наиболее последовательных теоретиков постмодернизма стал Жан-Франсуа Лиотар, который объявил новое качество «мира после Модерна», назвав свою изданную в 1979 г. книгу «Состояние постмодерна». Это состояние Лиотар определил как конец эпохи «Больших проектов», основанных на «больших повествованиях» (метанарративах).
Лиотар отвергает в качестве оснований бытия такие метанарративы (доктрины, концепты, парадигмы), как диалектика духа, герменевтика смысла, расширение и увеличение свободы, развитие разума, освобождение труда, прогресс технонауки, спасение твари через обращение душ к Христову повествованию и т. д. Он заявляет, что уже давно нет веры в способность этих метанарративов «определять, представлять, вмещать нас всех» как некую социальную, политическую, метафизическую, бытийную и пр. целостность. А далее выносит вердикт: Постмодерн — ситуация, когда «целостностям уже не верят…, наступает эпоха раскрепощения частей». Вот такой замах на бытие и его целостность!
По Лиотару, постоянная смена идеологий доказывает, что вера в господство разума, правовую свободу и социальный прогресс — подорвана. Это с необходимостью требует отказа от любого, свойственного миропониманию Модерна, универсализма «всеобщего». Отсюда, делает вывод Лиотар, следует неизбежность возврата к самоценности индивидуального «микроопыта». И, значит, неограниченное право каждого на индивидуальный выбор целей и способов действий на основе такого «микроопыта».
Однако реализация такого права требует признать и право индивида на индивидуальный способ взаимодействия/коммуникации с другими — свой особый язык. И на неизбежность со-существования множества различных индивидуальных языков как способов взаимодействия.
Но носители этих языков имеют разные (индивидуальные) цели. И, значит, могут вкладывать в свои высказывания при коммуникации разный смысл, включая осознанные смысловые искажения. И, значит, они взаимодействуют в неограниченной сфере разнородных «языковых игр», свести которые в целостное и осмысленное единство принципиально невозможно.
Таким образом, Лиотар задает своими определениями фундаментальную бесструктурность (внесистемность) постмодернистской социальности, где не может быть никакой целостности, и где господствует стихийное и текучее «пересечение» игровых индивидуализмов. В связи с чем нельзя не вспомнить тезис Стивена Манна о тотальном индивидуализме как важнейшем идеологическом условии создания «управляемого хаоса»...
Но постмодернизм, отталкиваясь от тезисов о невозможности целостности и о тотальности индивидуализмов (с их несводимыми к единству языковыми играми), идет гораздо дальше. Он осознанно и целенаправленно противопоставляет себя Модерну во всех сферах и направлениях мышления и деятельности.
Интерпретация как прочитывание смысла | Контринтерпретация как довыдумывание смысла
Мы понимаем, что многим читателям этот список может показаться пугающим — хотя бы из-за новой, неожиданной и чуждой терминологии. Не пугайтесь: дальше будут разъяснения. Однако тем, кто мало знаком с современной гуманитарной проблематикой, сделать усилие для понимания все же придется.
Придется, поскольку постмодернизм, постепенно дополняя и уточняя свои концепты, фактически ведет дело (несмотря на собственное категорическое отрицание любой проектности!) к предъявлению этой суммы концептов — как нового (причем откровенно антибытийного) проекта. Проекта-убийцы!
А потому нам в следующих статьях придется внимательно и последовательно разобрать ключевые концепты постмодернизма в их соотнесении с реальностью. И — в соотнесении с ее, этой реальности, «концептуально-военным» измерением.
Часть II. Деконструкция
Быть или не быть, вот в чем вопрос. У.Шекспир. «Гамлет»
Человечество застали врасплох. Оно слишком привыкло к тому, что атаковать можно Берлин или Сталинград. На худой конец, чью-то линию обороны. Но не какую-то там онтологию. Но в том-то и беда, что уже к середине XX века онтологию (то есть бытие вещей, символов, идей и т. д.) можно атаковать так же, как линию Мажино или Брестскую крепость.
Концептуальная война — не выдумка. Человечество еще не научилось распознавать атаки врага на такие «нематериальные объекты», уничтожение которых впоследствии оборачивается колоссальными издержками для рода человеческого. А также для отдельных входящих в него народов. Природу катастрофы, в результате которой мы потеряли СССР, нельзя понять, не научившись распознавать атаки на, казалось бы, столь далекие от реальности объекты, как онтология.
В предыдущей статье мы уже говорили об атаке постмодернизма на онтологию. Мы говорили о том, что, осуществляя эту концептуальную спецоперацию, постмодернизм убеждает своих адептов отказаться от того самого «быть», которое мучительно осмысливал Гамлет.
Философы много говорили о «фаустианском человечестве», то есть о человечестве, стремящемся к научному постижению всего и вся. Но ведь можно ввести и понятие «гамлетианское человечество», назвав таковым человечество, для которого есть и понятие «быть», и понятие «не быть».
Бытие — это не быт. Это определенное отношение человека к миру. Вторгаясь в мир, испытуя его, терзая его своими научными экспериментами, человечество говорит миру: «Я понимаю, что ты есть, и что ты содержишь в себе великие тайны. Я существую для того, чтобы эти тайны из тебя извлечь. Я понимаю, что ты не хочешь их мне отдавать. Что ты сопротивляешься. Но я преодолею твое сопротивление и добуду эти великие тайны, потому что я — человечество».
Постмодернист, усмехаясь, спрашивает: «А кто вам говорит, что мир есть? Что он обладает этим самым бытием? Что он содержит в себе искомое? Это вы, наверное, из Книги Бытия почерпнули? Опомнитесь! Мы с вами находимся в совершенно иной ситуации, нежели те, кто ориентировался на эту самую Книгу Бытия. На наших глазах потеряло право утверждать свою сопричастность бытию очень и очень многое. И кто вам сказал, что в итоге все не потеряет сопричастность бытию? А если все потеряет сопричастность бытию, то что такое бытие? И чем оно отличается от небытия?
Этот ваш Гамлет жил в совсем другое время. Для него еще была четкая грань между «быть» и «не быть». Он еще верил в «быть», и потому выходил на бой с Фортинбрасом, клялся отомстить за отца, переживал по поводу своей любви к Офелии и так далее. Но мы же понимаем, что это все архаика. Что если на наших глазах статус «быть» теряет очень и очень многое, то это происходит не по причине иллюзорности «очень и очень многого», а по причине иллюзорности самого этого «быть».
Нет никакого «быть», понимаете! Есть только вещи и идеи. Вещи вступают в определенные отношения с идеями. Отношения между идеями и вещами могут меняться. Эти изменчивые отношения спутываются в какой-то зыбкий клубок. Внутри клубка все пребывает в состоянии, промежуточном между «быть» или «не быть». То, что сегодня обладает статусом «быть», завтра обладает статусом «не быть», и наоборот.
Постоянно меняется все. Не только отношения между вещами и идеями, но и принципы функционирования того, что мы именуем «вещами» и «идеями». Если хотите называть бытием это клубящееся лукавое нечто, пребывающее в состоянии фундаментальной неустойчивости, сотканное из сомнительности и изменчивости, — ваше право. Но признайте, что именно это, клубящееся и содержащее в себе фундаментальную неопределенность, вы называете бытием. Это — и не что другое. Откажитесь от других представлений о великом бытии, содержащем в себе ответы на ваши мучительные вопросы. Выкиньте на помойку не только «Фауста», но и «Гамлета». И тогда мы вас причислим к числу тех немногих, кто вырвался из позорного капкана архаики».
Выслушав что-то подобное, вы соглашаетесь на такую онтологическую капитуляцию во имя приобщения к тем избранным, кто не прикован к архаике.
Тогда вам говорят: «А почему вы так держитесь за зыбкий клубок, в котором якобы все же обитает остаточная бытийственность? Разве есть в нашем с вами распоряжении что-то, кроме языка? Давайте расковыряем все то, что называется «не язык». И мы увидим, что это в каком-то смысле тоже язык.
А значит, все — язык. А значит, в этом зыбком клубке нет ничего, кроме текстов. Это архаическому Гамлету казалось, что есть определенное бытие и столь же определенное небытие. Но мы-то с вами согласились отбросить это архаическое заблуждение и признали, что бытие — это зыбкий клубок неопределенности. Давайте теперь согласимся и с тем, что невероятно подвижное, коварное и изменчивое нечто, из которого состоит этот клубок, представляет собой просто совокупность текстов — и ничего более. Лишь если вы согласитесь и с этим, вы выберетесь из капкана архаики окончательно».
Вы соглашаетесь и с этим? И тогда выбираетесь вовсе не из капкана архаики. Вы покидаете территорию модерна и премодерна. Потому что и модерн, и премодерн отказывались приравнять ткань, из которой соткано бытие, к совокупности текстов. Люди модерна и премодерна понимали, что такое приравнивание имеет далеко идущие последствия. Что существование культуры, противостоящей природе, возможно только тогда, когда у природы есть онтологический статус. А если его нет, то нет ни природы, ни культуры. Нет ничего.
А значит, отказавшись от онтологии, вы вырываетесь не из капкана архаики. Вы вырываетесь из капкана человечности, которую постмодернист называет архаикой. А вырвавшись из этого капкана, вы попадаете на территорию Ничто. Оказавшись же на этой территории, вы абсолютно беспомощны. Потому что вы соблазненный человек, а тот, кто вас заманил на эту территорию, — это нелюдь. И нелюдь будет разбираться с вами, как с человеком, — сообразно ее, нелюди, очень конкретному интересу. Который существует отдельно от проблемы онтологии. И к этой проблеме не имеет никакого отношения.
Нелюдь не интересует, существует ли бытие. Или, точнее, она знает, что бытие существует. И ее задача — забрать у вас ваше бытие. Забрав же, усмехнуться: «Ох уж мне эти совки, с их страхом оказаться чересчур архаичными!»
Если бытие существует, то весь ваш опыт — как личный, так и всечеловеческий — это отражение или проявление испытуемого вами бытия. Вы ведете с бытием диалог. Заставляете его отвечать на ваши вопросы. Оно отвечает. При этом иногда лжет, иногда не договаривает. Вы все это записываете. Ваши записи — это и есть тексты. Таким образом, в сфере языка находятся ответы бытия на ваши вопросы, но не само бытие.
Если же бытия нет, а есть только тексты, то грош им цена. Ибо вы разговариваете не с бытием, а с самим собой. Существует совершенно полноправная аналогия между диалогом с бытием и полноценным половым актом. С древнейших времен это называется соитием. Коль скоро эта аналогия существует, то совершенно ясно, чем именно заменяется соитие в случае отсутствия бытия. Оно заменяется онанизмом. Постмодернизм предлагает эту замену и называет ее «освобождением от архаики». От архаики? Премодерн и модерн — это архаика?
Но предположим, что постмодернизм освобождает вас не от архаики, а от премодерна и модерна. Но только ли от них? И во имя чего он вас освобождает от них? Во имя восхождения на какую новую ступень постижения... чего? Чего-то, лишенного бытийственности и сотканного из чистой текстуальности.
Тогда, если бытия вообще нет, то ваши тексты создают суррогат бытия. Лишаясь возможности говорить с бытием, вы приобретаете другую возможность — творить суррогат бытия, вкладывая свою лепту в сотворение клубка из самодостаточной болтовни. Она же пантекстуальность.
У вас нет реальности. Но зато вы можете творить ее суррогат. И называть этот суррогат реальностью.
Постмодернистский враг, атакующий ваше бытие, побуждает вас признать (как я много раз уже говорил, во имя преодоления архаики), что все, имевшее и имеющее место, в том числе природа и история человечества, а также жизнь человечества вообще, культурное и научное творчество, — это всего лишь «текстики».
Далее вы должны признать, что «нет ничего вне текста».
А затем утверждается, что этот текст (в том числе, любое выраженное в человеческих творениях знание, включая написанное) требует понимающей расшифровки/интерпретации. И что только эта интерпретация и выявляет, и творит единственную реальность, которая скрыта за текстом, на краях («в маргиналиях») текста. А также вокруг текста — в «интертексте» (во всех контекстах, в которые возможно поместить этот текст).
Но что такое постмодернистская интерпретация? Это ЛЮБЫЕ поиски/нахождения в тексте «скрытых» смыслов, которые, как правило, и не собирался высказывать (и даже, в отличие от постмодернистского интерпретатора, не подозревал, не видел) автор текста.
Создатель понятия «деконструкция» Жак Деррида утверждал, что смысл конструируется только в процессе прочтения текста. Автор же текста всегда выступает «репрессивной инстанцией», которая навязывает смыслы читателю. Поэтому при прочтении текста требуется его деконструкция — провокационные операции с текстом и вокруг текста, которые «расковывают мысль» и тем самым освобождают смыслы, которые скрываются в тексте и не контролируются автором.
Один из «инструментов», которые для этого предлагает Деррида, — так называемый метод черенков и прививок. Суть метода — в произвольном расчленении авторского текста и «прививке» к его фрагментам/обрывкам столь же произвольно выбранных «деконструктором» обрывков («черенков») других текстов, в том числе не имеющих никакого отношения к данному тексту.
То есть концепт деконструкции предлагает в отношении любого текста любого автора следующие операции:
- выискивать (или предполагать) в каком-либо фрагменте авторского текста скрытый (подавленный автором) боковой, маргинальный смысл; - выискивать аналогичный (или возникающий по ассоциации) смысл во фрагментах других текстов (в том числе других авторов); - «означивать» интерпретируемые тексты. То есть соединять выявленные/выдуманные смысловые акценты разных текстов в собственную смысловую «конструкцию прочтения».
При этом «деконструктор» в своих новых конструкциях либо просто говорит о чем-то, не имеющем отношения к смыслам, вложенным авторами в их тексты, либо заставляет авторов говорить что-то совершенно другое. В том числе, строго обратное тому, что они сами сказали в своих текстах. И потому постмодернизм заявляет о «смерти Автора».
По сути, такой же подход к чужим текстам использовали и другие «классики» постмодернизма.
Наиболее ярко это, видимо, выразил Жиль Делёз, описывая свой подход к расшифровке смысла философских текстов: «Я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще и чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить».
Позже Делёз, обсуждая интерпретацию текстов в рамках концепта деконструкции, написал: «Занимаясь историей философии, вполне можно мыслить бородатого Гегеля, безбородого Маркса и усатую Джоконду».
При этом подчеркивается, что результат деконструкции нельзя воспринимать как нахождение некоего окончательного смысла. Это непрерывный и бесконечный процесс, исключающий обобщение и подведение какого-либо смыслового итога.
Вы тонете в болоте этого самодостаточного бессмыслия, а постмодернистские кикиморы, которые завели вас в это болото, хихикают: «Ведь вы же хотели преодолеть архаику и согласились ради этого отказаться от онтологии, от модерна и премодерна, от несамодостаточной текстуальности! Вы уже отказались от Автора как инстанции, создающей тексты. Теперь отказывайтесь еще и от смысла!»
Но и отказавшись от смысла, вы еще не осуществляете полной капитуляции перед постмодернистским врагом. Потому что враг атакует не только онтологию, предыдущие форматы существования человечества, связь текста с авторством и наличие в тексте смысла. Взяв штурмом эти крепости, враг продолжает развивать наступление.
Часть III. Децентрирование
Постмодернисты — например, Жак Деррида — обвиняют философскую классику в том, что ее концепты («присутствие», «действительность», «тождество», «истина» и т. д.) предполагают некий универсальный и подлинный смысл. Классики считают, что центры этого подлинного смысла — Логоса — существуют в реальности. И человек познающий их обнаруживает и к ним подключается.
Постмодернисты и само наличие, и попытки поиска таких «центров подлинного смысла» категорически отрицают. И называют «логоцентризмом». Который, как пишет Деррида, пропитал «тоталитарную парадигму всей западной метафизики».
Постмодернисты противопоставляют «центрирующим» процедурам поиска якобы существующих подлинных смыслов концепт «децентрирования». Суть которого в рассеивании смыслов в бесконечной сети произвольных ассоциаций, повторения и цитирования. А базисную для классических принципов осмысления метафизику — постмодернизм заменяет тотальной иронией. Насмешкой над метафизикой и любыми концептами, осмысляющими бытие на основе метафизики.
То есть, постмодернизм объявляет отмену осмысленности бытия!
Но может быть, постмодернизм — это добросовестное заблуждение интеллектуалов, увлекшихся вариативностью современного мира? Или метод подхода к особо сложным и зыбким слагаемым современного мира, суть которых трудно схватить с помощью непостмодернистских подходов?
Хотелось бы верить. Но тщательный анализ не оставляет от такой веры камня на камне.
Постмодернизм не хочет ограничиваться какими-либо рамками и признать, что за этими рамками постмодернистский метод неприменим. Постмодернизм настаивает, что попытки где-либо применить иной, непостмодернистский метод — это архаическое мракобесие. Тем самым, отрицая универсализм вообще, постмодернизм навязывает себя в качестве нового, так сказать, антиуниверсального универсализма. Любопытная претензия, не правда ли?
Ключевой вопрос здесь состоит в том, серьезно ли относится постмодернизм к собственным утверждениям.
Да, постмодернизм ко всему остальному относится с тотальной иронией. Он провозглашает, что только эта ирония является подлинной альтернативой архаичной метафизике. И тем самым может, в каком-то смысле, эту метафизику заменить.
Конфликт иронии с метафизикой, как и любой другой конфликт, является конфликтом властным, то есть политическим. Конфликтуя с метафизикой, постмодернистская ирония хочет власти. Она хочет свергнуть метафизику с трона и усесться на него сама.
Мне возразят, что, возможно, она хочет не только низвергнуть метафизику, но и разрушить сам трон, на котором та восседает. В следующих статьях мы обсудим, что такое жизнь без этого трона. Но здесь я хотел бы сосредоточиться на другом.
Ироничен ли постмодернизм по отношению к самому себе? Есть ли в постмодернизме наряду с иронией самоирония?
Постмодернисты, конечно, утверждают, что это так. Но чтение их сочинений доказывает обратное. Да, время от времени они говорят: «Мы ироничны по отношению ко всему, включая самих себя. Мы говорим, что наш подход — ирония и пародия, самоирония и самопародия». Они не идиоты и понимают, что если они обнаружат полное отсутствие самоиронии, их просто схватят за руку. Причем весьма болезненным для них образом.
Но тотальность и жесткость той иронии, которую постмодернисты обрушивают на все, кроме постмодернизма, не идет ни в какое сравнение с мягкостью иронии, которую постмодернисты адресуют себе. В этом смысле постмодернисты, предъявляя самоиронию, уподобляются преступникам, своевременно обеспечивающим себе алиби.
С.Кургинян в недавней статье в нашей газете дал яркий пример «двойного стандарта» постмодернистской иронии. Один ее тип был адресован чужим (партийный босс был назван «жирным гнусным боровом»), а другой — своим («свой» политик, обладающий гораздо худшими физическими данными, чем политик «чужой», был назван «очаровательным пингвинчиком»).
Точно так же ведет себя постмодернизм, иронизируя по чужому и своему поводу. Когда ирония адресуется чужому концепту — он определяется как «гнусный боров». А как только ирония адресуется своим умственным построениям, они оказываются «очаровательными пингвинчиками». После этого говорится: «Ну, вы же видите — мы ироничны и самоироничны. Мы не делаем для себя исключения».
Налицо явная и фундаментальная нечестность полемики по принципу «на войне как на войне». Причем нечестность осознанная, превращенная в военную хитрость. То есть постмодернисты подсовывают свою ироничность другим как троянского коня. И настаивая на «всеироничности», в кулуарах глумятся: «Пусть эти идиоты относятся иронично к себе и ко всему, что есть у них. А мы будем серьезно относиться к себе и ко всему, что есть у нас».
Могут ли постмодернисты, заявляя о тотальности деконструкции и децентрирования, всерьез думать о том, что все на свете подлежит «творческой интерпретации на полях»? Они ведь неглупые люди, понимающие, что мир, в котором они живут, это отнюдь не текст. И что же?
Они всерьез предлагают авиадиспетчерам или операторам атомных электростанций заняться творческой интерпретацией на полях своих должностных инструкций? Они готовы жить в регионе, где расположен ядерный реактор, которым управляют по принципу творческих интерпретаций на полях инструкции?
Кстати, если верить официальной версии случившегося, то буквально такая «интерпретация на полях» привела к чернобыльской катастрофе. Но работники Чернобыля не возводили принцип «творческой интерпретации» в норму. Они хотели только один раз и чуть-чуть отойти от инструкции. А если этот принцип будет возведен в норму всеми работниками на всех АЭС, то дело кончится уничтожением человечества.
Может быть, постмодернист и хочет абстрактного уничтожения человечества. Но готов ли он испытать на себе, что такое доза радиации в 1000 бэр (бэр — биологический эквивалент рентгена)?
Он к этому явно не готов. Он не будет рекомендовать «творческую интерпретацию на полях инструкций» всем работникам АЭС. Он сделает исключение, как минимум, для работников АЭС, расположенных близко к месту его проживания. И он не полетит самолетом авиакомпании, диспетчеры которой займутся «творческой интерпретацией» на полях своих инструкций. Он предложит летать самолетами этой компании другим, а сам постарается разузнать, какая компания не использует принцип творческой интерпретации в своей работе. И купит авиабилет этой компании. Так ведь?
И не станет постмодернист рекомендовать генералам, офицерам и солдатам своей армии творчески децентрировать генеральные планы военных кампаний и боевые приказы. Потому что понимает, что в этом случае его страну оккупирует армия противника.
Так кому же он будет рекомендовать подобный принцип? Противнику, вот кому! Именно противник должен заниматься деконструкцией, децентрированием и творческими интерпретациями на полях — и разлагаться настолько, чтобы быть уничтоженным теми, кто не разложился. Принцип концептуального разложения противника — вот что такое постмодернизм!
Понятно, что какой-нибудь философ на своем диване или за своим компьютером может увлечься «игровым движением форм языка», никак не соприкасающимся с окружающей реальностью. И может писать об этом статьи и книги.
Но что случается, если постмодернистское мировосприятие начинает (а этот процесс уже идет вовсю!) проникать в реальность?
Разве не видно по российской действительности, что все центральные смыслы советской эпохи обрушены деконструкцией и децентрированием времен перестройки и последующего двадцатилетия? Разве не понятно, что именно дискредитация и осмеивание прежней (не только светской, но и религиозной) метафизики почти полностью уничтожили сферу воспроизводства личностно- и социально-значимых смыслов? Разве не чувствуется, как нарастают разрывы не только между разными нашими социальными средами, играющими в разные «игры языка», но и внутри каждой из этих социальных сред?
Постмодернист не философ, увлекающийся играми, чуждыми реальности, лежа на диване или сидя у компьютера. Ибо только пребывая в таком качестве, можно говорить о том, что бытие не существует, то бишь мысленно, эстетски, абстрактно убивать это самое бытие. Постмодернизм хочет убить бытие иначе. Он бытие ненавидит и обладает недюжинной волей к войне с бытием. Оттого-то он относится к себе не так иронично, как к другим. Жесткая ирония, знаете ли, нужна для того, чтобы убить волю. Она в этом смысле — как жесткая радиация. Постмодернизм свою волю убить не хочет. И потому применяет иронию, так сказать, в малых дозах — на уровне солярия, в котором можно потреблять ультрафиолет.
Жесткую иронию он адресует другим. Их бытию. А не бытию своему. Поэтому постмодернист, конечно, онтокиллер (убийца бытия), логокиллер (убийца смысла) и так далее. Но киллер убивает не себя, а других. И если он скажет вам: «Да я к себе отношусь так же. Заплатите, и я себя сам зарежу», — не верьте сказанному. Он врет.
Что же еще убивает постмодернизм, кроме бытия и смысла? Притом, что мы с вами убедились — речь идет о чужом бытии и чужом смысле.
Постмодернизм убивает цель. Он ее отрицает, используя свою интеллектуальную казуистику. А значит, он является телеокиллером (убийцей цели).
Постмодернизм убивает целостность. Кстати, родство слов «цель» и «целостность» не случайно. Жан Франсуа Лиотар, отвечая на тезис Гегеля «истина — это целое» (кстати, сильный тезис, не правда ли?), призывает «объявить войну целому».
А это — наиболее убийственная для России война. Ибо Россия живет целостностью. Ее история — это череда жертв на алтарь целостности. Оправдание ее бытия в мире — в том, что она является последним оплотом целостности. Пушкин писал: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Русский дух — это дух целостности.
Поэтому Россия не принимала Модерна с его дроблением социума и знания. Теперь, когда Модерн окончательно заходит в тупик, когда уже очень многим понятно, что именно дробление всего и вся добьет человечество до конца, — «русский клад целостности» является особо ценным и нужным.
Но именно на все на это нацелен постмодернистский киллер. Он не свою целостность хочет уничтожить. У него ее давно нет. Он хочет уничтожить нашу целостность — и этим убить не только нас, но и человечество — в том его виде, в котором оно существует тысячелетиями и восходит, двигаясь в потоке истории.
Постмодернизм говорит, что он убивает противоречия (их он именует «бинарными оппозициями»). Что значит убить противоречия между ложью и истиной, злом и добром, смертью и жизнью? Разве это не значит восславить ложь, зло и смерть?
Особо отметим, что в отрицании истинности постмодернизм доводит до абсурда максиму Протагора «Человек — мера всех вещей». Он фактически объявляет, что «каждый человек-интерпретатор — мера всех вещей». Но это значит, что ни в каком обществе или сообществе вообще не может быть единой меры ни в чем — в истине и лжи, добре и зле, жизни и смерти. То есть, не может быть ни сообщества, ни, тем более, общества!
Но давайте сделаем следующий шаг и спросим себя: «Как быть с преодолением как таковым, являющимся ключевым источником любого развития?»
Человек преодолевает ложь во имя истины, зло во имя добра, смерть во имя жизни. Если исчезает так называемая бинарность (по-нашенски — отвращение перед одним и влечение к другому), то как человек будет преодолевать ложь, зло, смерть? Не преодолевая это, он окажется в царстве лжи, зла и смерти!
Однако и это не все. Не преодолевая главное — ложь, зло, смерть, — человек не сможет ничего преодолевать вообще. А потеряв способность что-либо преодолевать, он потеряет способность к развитию как таковому. И что же? Постмодернист хочет погрузить в неразвитие, ложь, зло и смерть самого себя? Или же других?
Где постмодернист проводит грань между теми, кого он во все это погружает, и теми, кого он в это не погружает? Так сказать, между «боровом» и «пингвинчиком»?
Аналитическое отступление
Расхожее представление о том, что постмодернисты отрицают реальность любого бытия, — глубоко ложно. Реальность любого бытия отрицают пациенты сумасшедшего дома. Например, герой гоголевских «Записок сумасшедшего». Да и то речь может идти только о частичной потере чувства реальности. Если бы герой Гоголя вообще потерял чувство реальности, мы бы о нем не стали читать.
Вспомним известный анекдот о докторе, который долго убеждал больного, что он Сергей Петров, а не зерно. Больной принял аргументы доктора. Подробно рассказал доктору о том, что он Сергей Петров, а не зерно. Прошел необходимые тесты. Потом вышел на улицу, увидел петуха и побежал от него опрометью. А когда доктор спросил его: «Но вы же знаете, что вы Сергей Петров, а не зерно», — больной ответил: «Я знаю. Но петух не знает. Он ведь не мог, как я, с вами обстоятельно побеседовать».
Не лишенный актуальности вопрос: данный больной лишен чувства реальности или нет? Отвечаем: хотя он и больной, но он чувства реальности никоим образом не лишен. Просто она у него искажена. Для него мир бесед с доктором — это виртуальный мир. В этом виртуальном мире он может укоренить свою виртуальную идентичность «Сергей Петров». А в реальном мире он - не Сергей Петров, а зерно. Поэтому когда он выходит в реальный мир, он бежит от петуха. Да, у Сергея Петрова произошла рокировка — реальность, в которой он является Сергеем Петровым, стала для него виртуальностью. Но разница между реальным и виртуальным осталась, правда же?
Те, кто убеждает нас, что постмодернисты сошли с ума еще больше, чем Сергей Петров из анекдота, ссылаются на Платона. Мол, и у Платона, есть разделение между совершенными, идеальными прототипами вещей — эйдосами — и несовершенными материальными проявлениями этих эйдосов. То бишь вещами как таковыми. Но разве Платон, говоря об эйдосах, считал их нереальными? Только они-то для него и были полной реальностью! Реальностью абсолютной, совершенной.
Вещи могли каким-то образом выводить того, кто их правильно осмысливает, в пространство подлинной, высшей реальности, обеспечивая встречу аж с самими эйдосами.
Связаны были вещи с эйдосами? Безусловно. Были вещи реальны? Да, отчасти. Поскольку они связаны с эйдосами. По-настоящему же реальны были только эйдосы. Отчасти реальные вещи и полностью реальные эйдосы — вот что такое Платон.
И в чем тут особое отличие от ленинской теории отражения? Есть реальность, которая бесконечно сложна и лишь в какой-то степени явлена в том, что мы имеем в качестве опыта. Материальная реальность в ее безмерной сложности — абсолютно реальна. «Электрон так же неисчерпаем, как атом; материя бесконечна, но она бесконечно постижима», — утверждает Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме».
Итак, реальность в ее безмерной сложности абсолютно реальна. Наши отражения ее в опыте — лишь частично реальны. Но по мере познания они становятся все более реальны и все более приближают нас к абсолютной реальности, которая СУЩЕСТВУЕТ.
Существует ли она в этом абсолютном виде в качестве эйдосов в пещере Платона или в качестве ленинской бесконечной материи — конечно, важно. Но намного важнее то, что она СУЩЕСТВУЕТ. Она существует и у Ленина, и у Платона. Когда Ленин говорит о том, что борются две линии — Платона и Демокрита — он имеет в виду две конкурирующие школы, в равной степени признающие существование абсолютной реальности. Но одна из школ (Демокрита) называет этой реальностью материю, а другая (Платона) называет ею, скажем так, эйдосы и то, что выше них (более строгое рассмотрение этого вопроса уведет нас от существа темы).
А вот когда в реальности труд поруган, а в виртуальности мы воссоздаем звание Героя Труда, — то это совсем другой мир. Это мир, где виртуальное никак не связано с реальным и, более того, противостоит ему. Поруганность труда нарастает — одновременно с помпезностью наград за труд. Реален ли этот мир? Вполне реален! Но речь идет о «двуслойной реальности». Одна — в которой реально живут каждый день. И каждый день ощущают, что их труд поруган, недооценен, попран. Другая — та, в которой по телевизору говорят о величии труда.
В чем задача тех, кто формирует такую двуслойность? В том, чтобы трудящийся получал за недооцененность, поруганность, попранность его труда некую виртуальную компенсацию.
В пределе получается, что мир телевидения, интернета, потом каких-нибудь голографических изображений, должен полностью насытить человека виртуальными смыслами. А мир, в котором человек работает, обзаводится семьей, вступает в отношения с другими членами общества, постигает реальность в ее бесконечной сложности, — должен быть у человека изъят. То есть от него отчужден.
Это, кстати, и есть теория отчуждения Маркса. Только Маркс ненавидел отчуждение и называл его предельной формой эксплуатации. Маркс требовал революции, меняющей облик мира ради того, чтобы отчуждение не нарастало. И думал о том, как уничтожить все формы отчуждения. Включая те, которые связаны с разделением труда.
А постмодернисты хотят, чтобы человек вкалывал как скот в мерзком реальном мире, а потом включался в виртуальность и жил там, так сказать, полноценно. Чтобы в реальном мире у него не было ни друзей, ни врагов, ни родственников, ни соседей, ни любви, ни дружбы, ни ненависти, — ничего. Чтобы он в этом мире выполнял тупые, животные, минимальные функции — и за это получал право подключиться к виртуальной реальности. В которой у отчужденного от подлинной реальности человека будет все — возлюбленная, друзья, враги, единомышленники. Там будут возникать партии, армии, бог знает что еще. Там будут происходить сражения, выборы и так далее. А управлять этой виртуальной реальностью будет узкая группа властителей.
Поскольку полностью заменить реальную реальность подобная голографическая фигня не может — то начнутся о-го-го какие проблемы. Ведь в реальной реальности, если ты воюешь, тебя могут убить. И став членом одной партии, ты должен бороться и не переходить назавтра в другую партию. И возлюбленная у тебя должна быть одна, и друг, и жертвовать всему этому надо по-настоящему. А в виртуальной реальности все может происходить иначе. Сегодня ты Ромео, а завтра Яго. А потом Гамлет. То есть никто.
Если сегодня ты одно, а завтра другое, то ты никто и звать тебя никак. Личности нет. Есть виртуальный пластилин, которым управляют хозяева виртуальной реальности. Той псевдореальности, которая для человека должна стать важнее настоящей реальности.
Какая тебе разница, что происходит на земле с источниками энергии, кого истязают и убивают, кто, где и с кем воюет? У тебя есть компьютер. И в нем идут такие войны, по отношению к которым и Ливия, и Сирия, и Ирак — это ерунда на постном масле. И Россия — тоже...
Много раз это было все описано, причем не без сочности. Но многие так и не хотят понять, о чем идет речь, и почему постмодернизм приобретает такое значение.
Возьмем такого советского поэта, как Андрей Вознесенский. Открываем его «Антимиры» и читаем:
Живет у нас сосед Букашкин, Бухгалтер цвета промокашки, Но, как воздушные шары, Над ним горят Антимиры!
И в них, магический как демон, Вселенной правит, возлежит Антибукашкин, академик, И щупает Лоллобриджид.
Описав в точности тот мир, который хотят построить постмодернисты, Вознесенский продолжает:
Но грезятся Антибукашкину Виденья цвета промокашки.
В этих строках что говорится? Что виртуальный мир, в который погрузятся Букашкины, может быть сколь угодно аляповато-фантасмагорическим, но, по сути, он будет цвета промокашки. Какова реальная жизнь — таковы и фантазии (ленинская теория отражения). Если реальность цвета промокашки, то и видения будут цвета промокашки.
Но разве Вознесенский первым поднял эту тему? Она стара, как мир. Всегда шел разговор о внутренней реальности и ее прерогативах. Не об этом ли за много столетий до Вознесенского говорил герой Шекспира: «Поместите меня в скорлупу ореха — я и там буду чувствовать себя повелителем бесконечности. Если бы не мои дурные сны...».
Дурные сны... Сны вообще. Тысячелетиями обсуждается проблема внутренней реальности, смысл этой реальности, ее соотношение с реальностью как таковой.
В чем же новизна постмодернизма? Что нового он может сказать по этому поводу после романтиков тех или иных школ, после сюрреалистов и так далее? Даже отрываясь от тоскливой, гнетущей его реальности и уходя в пространство снов и видений, человек не переставал мечтать об иной реальности. И осознавал, что он куда-то бежит от наличной реальности в силу ее несовершенства.
Бегство человека от реальности было, во-первых, бегством в свой внутренний мир — и это крайне важно. И, во-вторых, оно было именно бегством. Бегущий знал, что он убегает. Знал, почему он убегает. И знал, что есть то, откуда он убегает.
Новизна нашей эпохи не в том, что в ней завелись какие-то ужасные постмодернисты. А в том, что в ней появились совершенно новые технические возможности. Эти возможности предоставил сначала телевизор, потом компьютер. А далее эти возможности будут стремительно нарастать.
И опять же, дело не в возможностях. А в том, кто и как их использует. Одни и те же возможности можно использовать по-разному. Ядерная энергия может уничтожить человечество или согреть его. Гениальность Маркса состоит в том, что он, пожалуй, впервые в полной мере зафиксировал, что нет возможностей вообще. Есть возможности, находящиеся в руках у того, кто как-то их использует. Возможности, находящиеся в руках у трудящихся, используются во благо человечества. Возможности, находящиеся в руках у господ, используют господа для утверждения господства. Любой другой подход к исследованию постмодернизма ведет в тупик.
Постмодернизм — это тончайшее и опаснейшее оружие, с помощью которого господа могут использовать новые технические возможности виртуализации мира для порабощения человечества. Еще и еще раз подчеркнем, что никогда в распоряжении человечества не было таких средств виртуализации, какие имеются сейчас. Еще столетие назад не было и тысячной доли этих средств. Виртуализация не была поставлена на поток, индустриализована — а значит, отчуждена. Ведь все, поставленное на поток, имеет хозяина. В простейших случаях хозяин очевиден (такой-то телеканал делает то, что хочет имярек). В более сложных случаях все обезличено, но это не значит, что хозяина не существует.
А хозяину нужен постмодернистский интеллектуал, который расскажет, как лучше использовать для порабощения гигантскую виртуальную машину. Утверждение, будто эта машина используется только для извлечения прибыли, глубоко ложно. Действует принцип: господство — прибыль от господства — господство для большей прибыли — большая прибыль для большего господства.
Этот принцип, как удавка, затягивается на горле у отдельных народов и всего человечества. В основе этого принципа — предельное умаление настоящей, «реальной» реальности. Такая реальность должна обладать самым низким из возможных статусов. В пределе — нулевым. Как это сделать?
Надо сказать Букашкину: «Трам-тарарам, какая тебе разница — Букашкин ты или нет в каком-то мире, претендующем на то, что он — главный? А почему он главный? Почему главный не тот мир, в котором ты уперся в компьютер, а тот мир, в котором по улицам хотят дяди и тети, и ты должен прислуживать фирмачу? Это тебе всякие материалисты лапшу на уши вешают что, мол, тот мир главный. А никакой он не главный. Намного главнее мир, в котором ты присваиваешь себе любую роль и делаешь все, что хочешь.
Вообрази себе, дядя Букашкин, следующую картину. Сидишь ты в Освенциме у компьютера. И кайфуешь. Потом пришел эсэсовец, сказал: «На выход». Вуаля — и ты труп. Страшная картина, правда? А разве жизнь не является такой картиной? В чем разница?
Как там у Пушкина: «А мы с тобой вдвоем предполагаем жить... И глядь — как раз — умрем»?.. Так не все ли равно — видишь ты эту картину в компьютере или своими зенками? Почитай постмодернистов — и они тебе расскажут, что разницы нет никакой. Понимаешь? Никакой! А если ее нет, то на фиг тебе бороться за изменение реальности, переживать за свои недостатки и их исправлять?»
Я клевещу на постмодернизм? В следующей статье подкреплю эти утверждения развернутыми цитатами. И прослежу, куда ведет та тропка, которую в этой статье мне, я надеюсь, все-таки удалось протоптать.
**Расхожее представление о том, что постмодернисты отрицают реальность любого бытия, — глубоко ложно. Реальность любого бытия отрицают пациенты сумасшедшего дома. **
1-е представление - не расхожее, а вот 2-е - совершенно и очевидно ложно
**Гениальность Маркса состоит в том, что он, пожалуй, впервые в полной мере зафиксировал, что нет возможностей вообще. Есть возможности, находящиеся в руках у того, кто как-то их использует. Возможности, находящиеся в руках у трудящихся, используются во благо человечества.**
А почему бы одним трудящимся не начать гнобить других - в свое же благо? Маркса я очень уважаю. Но недаром он не раз заявлял: "Я - не марксист!"
Потому что трудящийся отчуждён от сотврённых им благ как материально, так и нематериально. Отчуждение оно не сводится к перераспределению благ, оно обусловлено и разделением труда (эта же проблема и в науке - междисциплинарные стены) и культуре (акте творчества), которая иссыхает от разделения этики, эстетики и гносеологии и политически, как это в итоге произошло в СССР, где не было решено противоречие труда и управления. Маркс действительно утверждал, что не являеться марксистом, потому как уже при жизни из него пытались сделать одномерное существо, причём делалось и делается в различных аспектах. Наиболее яркий пример - сведение трудов Маркса к идеологии, человека утверждавшего, что идеологическое мышление является ложным типом сознания. При этом некоторые на основании оного берут в оборот попперовское отсечение науки от ценностей, которое приводит к чудовищным последствиям.
**Возможности, находящиеся в руках у трудящихся, используются во благо человечества.** Вот в этом я сильно сомневаюсь. А Вы? И кто такие "трудящиеся" мне тоже непонятно. Скажем пашет человек всю жизнь, хотя у него акции на 200 млн баксов. Он кто?
Я не сомневаюсь, что возможности отчуждённые от трудящихся используют интересанты для закабаления всякой жизни. Он - вымышленный персонаж, для того что-бы соотнести некоторую условную личность с его местом в реальности нужно больше исходных данных. То что есть люди весьма состоятельные и работающие не для себя лично, даже на благо других, не вызывает сомнения, однако, интересны ли они одни и сводится ли всё к ним? Допустим, сводиться, откуда же возник феномен фашизма в буруазных, вполне демократических странах? "Маргинальные" течения никуда не делись, они существуют и во многом задают направления самым разнообразнм процессам касающихся каждого из нас прямо либо опосредованно.
Не получается разговор. Я считаю что ЛЮБЫЕ "возможности" - деньги власть интеллект компьютер огород - в руках КОГО УГОДНО - он будет использовать как ЕМУ угодно. Чем лучше "трудящиеся" и кто они такие?
Пока Виталий не ответил, попробую сформулировать я кто такие "трудящиеся" в картине мира рассуждающих о сути времени и им подобных. "Трудящиеся" - это слово, нужное для обозначения хороших парней, которые все делают правильно и потому относятся к "нашим". Своего рода опознавательная метка для обозначения группы людей, которая вызывает симпатию у носителей этой картины мира. Если человек имеет 200 миллионов и пашет всю жизнь как конь, он трудящимся не считается, потому что к хорошим парням не относится. Собственно, для этой же цели использовались и используются другие ярлыки - "народ", "буржуи", "демократия", "коммунисты", "прогрессивное человечество" и т.п. То бишь, трудящийся это не тот, кто реально трудится и создает "блага" (то ещё словечко), а человек, находящийся на стороне Света, даже если он никаких "благ" не производит. Пусть это будет даже профессиональный революционер, формально не трудящийся, но борющийся за права трудящихся. Вот как-то так, по-моему, получается. Естественно, это касается не только левых. У каждой группы с поляризованным мышлением есть свои "трудящиеся", но под другим названием.
**"Трудящиеся" - это слово, нужное для обозначения хороших парней, ...У каждой группы с поляризованным мышлением есть свои "трудящиеся", но под другим названием.** Хорошо сказано и точно. Спасибо.
Александр, тут нужно разграничивать "кого угодно" с когерентными группами. Кто угодно может сколь угодно бится как рыба об лёд реальности, согласованные действия группы лиц способны менять крупные системы, причём некоторые, например, религиозные группы имеют многотысячелетние историю. Вопрос не в наличии таких групп, вопрос в том что ими движет, статьи об этом.
Виталий наверно я и хотел услышать это волшебное слово ГРУППЫ от Вас-социолога. Без рассмотрения конкретных групп в конкр. обществе разговоры о трудящихся пролетариях и прочее такие же размытые и замутняющие разум как и словцо "постмодернизм". Я не сказал что оно пустое - просто его почти никто не понимает - т.е. НЕ ВЛАДЕЕТ этим понятием. А потому лучше вообще обходиться БЕЗ таких понятий.
Я же пишу когерентные группы, сплочённые, я не даю примеров, я пишу о социальных общностях имеющих общие интересы и/или идеалы. Такие сплочённые группы в любом обществе способны за счёт собственной организованности проводить изменения. Индивид для проведения в жизнь собственых интересов/идеалов также должен создавать вокруг себя некоторую группу, но такие микросоциальные общности не являются долгоживущими и часто измеяются единицами участников. Если кто то не владеет некоторыми понятиями это не повод списывать в утиль сложность, тем более когда идёт концептуальное обсуждение. Её необходимо постягать, либо отказаться от дискурса не сводя оное к любимой булгаковщине.
Видите ли, Виталий, какая штука получается. Вы, социолог, пытаетесь беседовать с нами, простыми смертными, пользуясь своими жаргонизмами (или, чтобы Вам не так было обидно, профессионализмами). Наверное, в социологической среде это понимабельно. Вы пытаетесь донести до нас какой-то, выражаясь новейшим птичьим языком, мессидж. Не учитывая различий в нашем образовании, проф. деятельности, мировоззрении и т.п. В результате Вас банально не понимают. Вы настаиваете на концептуальном обсуждении, но тут же без строгой дефиниции используете теоретико-зависимое и - что гораздо хуже - ценностно окрашенное словечко "трудящийся". А при попытке выяснить сущность "трудящегося" окончательно всех запутываете Вместо социологического анализа предлагаете нам лозунги про отчуждение. Впрочем, статья, которую Вы выложили, страдает абсолютно теми же недостатками, уж не обессудьте. Я честно пытался продраться через эти райские кущи, но не смог. Мне, как не-социологу, это простительно. Но тогда на кого рассчитан Ваш "мессидж"? На коллег по университетской курилке? P.S. Я все же сторонник того, чтобы даже самые загуманитаренные гуманитарии относились строго к научной терминологии. Если говорите о трудящихся, будьте добры дать дефиницию и критерии - кто есть трудящийся, как отличить от не-трудящегося и пр. Иначе лишь бубна звон. Помните ли времена, когда слово "тунеядец" было не только ругательством, но и юридическим термином?
Максим, "простые смертные" вроде вас, зачастую, вполне себе академически образованы. Александр, например, ссылается на монографию Затонского, ведь для её осмысленного прочтения совершенно недостаточно "обывательского уровня", как и при обстоятельном обсуждении музыки. Я не очень понимаю, отчего вы так акцентируете трудящихся в дискуссии, тем более, что автор не сводит изложение к классовой борьбе, более того, критика марксизма истматовского пошиба - основное за что Бялого марксисты и критикуют, переводя дискуссию на рельсы теории интересов. Давайте разбираться вместе, получиться интереснейшее обсуждение с выявление куда более широких пластов человеческого знания. Я кстати, не предлагаю к обсуждению его академические статьи из журнала Россия XXI, так что и это далеко не такой уж птичий язык.
"Трудящийся" - это просто хороший пример нестрогого использования научной терминологии. Если честно, то для многих специалистов в области естествознания - это одна из наиболее раздражающих черт мейнстримной гуманитарной литературы. Просто, когда я пытаюсь вложить какое-то содержание в цитируемые и производимые вами тексты, у меня на выходе получается пустота. Я просто не в состоянии выяснить смысл информации, продираясь через мешанину из теории отражения, Делеза, Лиотара и пр. В принципе, есть два основных жанра - строго научный и научно-популярный. А здесь получается химерическая того и другого. Ну не умеет Бялый писать для широкой публики, хоть тресни! Впрочем, это дар очень редкий.
Только "широкой" публике и может "показаться" этот текст. А "узкая" такое читать не станет. Там масса несуразностей и абс. некуда и не к чему "тянуться". Если уж браться что обсуждать то не этот текст. Про группы интересно продолжить мне каж. А применение размытых понятий вовсе не показатель "научности". Наоборот. Тень на плетень. "Дьявол играет с нами когда мы не мыслим точно"(Мераб М.)
Здесь слишком узко и я с этого начал Но лучшее: **постмодернисты хотят, чтобы человек вкалывал как скот в мерзком реальном мире** Например художники-постмодернисты Про группы - да.
Например, художники постмодернисты (несчастные люди, хотя есть злостные, типа Гельмана), во-перых, являются носителями мировоззрения, которое формируется философами постмодернистами, во-вторых, в тексте они не рассматриваются, в отличии от философов. Будем посмотреть.
У Виталия "трудящийся" отождествлен с "наемный работник". Отсюда и путаница. Наемный работник, действительно, отчужден итд... со всеми вытекающимися. Трудящийся, тот что с огромным счетом в банке, получает от своего труда удовольствие. Или тот что в спортзале трудится, или марки собирает и продает, или Перельманит бескорыстно. Просто, со времен Маркса изменился характер труда, все чаще он становится интересным и привлекательным, а теория это не учитывает.
Во времена Маркса социальная структура общества была проще, чем сейчас. Интересно, как бы он трактовал такие феномены, как "офисный планктон" и фрилансеры? Общество все-таки эволюционирует, как и любая самоорганизующаяся система, так что и само понятие отчуждения, базовое для марксизма, претерпевает серьезные изменения. А текстик, как всегда у сторонников "Сути времени" блещет наукообразием, но очень неглубокий по существу (сорри, если кого обидел). Бубна звон и литавр грохот. Сугубое ИМХО, да простит меня Виталий
Я бы не стал утверждать, что социальная структура прошлого была проще, во времена Маркса всё ещё агонизировал феодализм с его весьма и весьма сложной системой отношений, которая претерпевала болезненную трансформацию. Что до современности, то несомненно, общество заметно изменилось с настулением постиндустриального уклада и стало деклассированным по сути. Отчуждение Марксом не привязывается к классовости, Маркс в своё время констатирует очевидную корреляцию между положением пролетариата и неспособностью его к раскрытию человеческого (творческого) потенциала, причём не только для пролетариата, но человчества в целом. Из царства необходимости в царство свободы! Проблема отчуждения намного сложнее чем то что принято обсуждать с позиции материальных интересов. И офисный планктон несмотря на своё заметно лучшее по сравнению с рабочим исхода XIX века, материальным положением так же отчуждён, причём процесс этот с понижением уровня массового образования лишь ускоряется после относительно благополучного (в материальном плане) для массового человека века XX. Что до наукообразия, то, как мне кажеться, более конструктивно предъявляение аргументов.
Все же, в средние века была четкая градация очень небольшого числа сословий (если сильно упрощать: аристократия, духовенство, бюргерство, крестьянство) - все! И, да, она сохранялась и в эпоху Маркса. Но сейчас, пожалуй, границы социальных группировок проводятся совсем по другому. И понятие отчуждения к работникам интеллектуального труда относится совсем не так, как к обитателю работного дома в Англии середины XIX. Возьмите университетского профессора или научного сотрудника (или веб-дизайнера). Отчужден ли он от результатов своего труда? Все же, отчуждение относилось Марксом исходно к наемному работнику, занятому физическим трудом и лишенному прав собственности на средства производства и прибавочный продукт. Думается, что и к проблеме постмодернизма мышление политэкономическими категориями не вполне эффективно. И высокоученая терминология автора здесь ничуть не помогает.
Между Марксом и Средневековьем - целая эпоха в которой описаные вами сословия внутренне усложнялись, как и связь между ними. Конфликт взорваший Европу XIX века вызван отнюдь не только обстоятельствами обусловвленными сменой модели производства, в не меньшей степени это духовный кризис истоки которого можно наблюдать уже на исходе Средневековья, когда смысловая вертикаль сменялась на материальную горизонталь. Интеллектуальный труд весьма обширное онятие. Вам, как человеку занимающемуся прикладной наукой, возможно не очевиден кризис, который , например, наблюдаю в гуманитарной науке. Когда ценность труда никак не кореллирует с научным вкладом, при этом очевидно имеются научные центры где такая зависимость имеет место быть, но обусловлена она заинтересованностью определнных групп в результатах разработок, хотя, например, коллеги из Эстонии за бесценок отдают многолетние наработки имеющие критическое значение в весьма чувствительных для государственного устройства сферах буквально за кусок хлеба. Унижения которым подвергаются профессора сложно описать словами. И всё же научный работник, выводя за скобки проблемы современный науки, это человек творческий, однако, большинство людей выполняют труд отнюдь не связанный с творческим процессом, их потенциал не востребован обществом и раскрытие этого потенциала напрямую не коррелирует с наличием жилья или возможностью не умереть от голода. Я снова обращаю внимание, что отчуждение не ограничивается материальными интересами.
Я как раз не занимаюсь прикладной наукой, а только фундаментальными исследованиями, так что результат моего труда нельзя выразить в материальных единицах (или почти нельзя). Поэтому я сразу попробовал применить к своей персоне Ваше утверждение выше, что "трудящийся отчуждён от сотворённых им благ как материально, так и нематериально". И как-то вышло непонятно. Или я не трудящийся, или одно из двух Я нисколько не спорю, что отчуждение не ограничивается материальными интересами, но тут же встает вопрос об измерении этой величины, о каком-то количественном анализе, без коего получается безответственное словоблудие, прикрываемое наукообразием (см. мой пост выше). Наверное, профессионального философа такой способ аргументации удовлетворит, для меня же - это лишь просто рассуждения, не подкрепленные ничем, кроме жонглирования терминологией. Вот как-то так. Тем паче, что в социологии например, вполне себе гуманитарной науке, статистический анализ, изучение трендов и пр. применяется весьма эффективно. Как измерить корреляцию ценности труда с научным вкладом - этого вообще сейчас не знает никто, ни у нас, ни на Западе. Пока не нашли ничего лучшего, чем разного рода индексы цитирования и прочие наукометрические показатели. Сейчас по всему миру идет повальный тренд измерять качество работы ученого качеством его публикацией и числом ссылок на его труды. Подход формализованный, но во многих областях дающий сбои. А это печально, так как жертва такого подхода сразу же отчуждается от грантов, карьерного роста и прочих благ. Я все же думаю, что в эпоху Маркса дела обстояли несколько иначе. Пытаться натянуть это одеяло на общество начало 21 века (с белыми воротничками, глобализаций и гей-парадами) - значит не учитывать простой факт, что за последние 150 лет общество (не говорю здесь о традиционных обществах где-нибудь в глубинке Буркина-Фасо) изменилось гораздо сильнее, чем за 1000 лет до этого.
Количественные измерения применительно к социуму весьма сложны, это специфика гуманитарных наук. Опосредованно можно измерять результаты отчуждения ходом НТП, сменой НТУ в макроэкономических системах, например. Для меня лично подобным универсальным показателем является система образования, где я могу эмпирически определять уровень подготовки, изменения внутренних требований внутри системы и эти показатели падают. Ни качественно ни количественно это сделать невозможно, так как качественные и количественные показатели задаёт не наука а бюрократия, она же изменяет характеристики этих показателей в такой степени, что их числовое значение не имеет существенной ценности в долгосрочной (да и в среднесрочной) перспективе. Индекс цитирования нек принимается во внимание в тех научных центрах, что заняты специфическими прикладнми заданиями, в них, собственно научная мысль и развивается (это из той сферы что я отслеживаю лично). Прочие производят шум. Это об инфляции знания, сложно выразимой в графиках. Как социолог по образованию вынужден вас огорчить, статистический анализ не значим сам по себе, значима его интерпретация, при наличии разных школ в определении феноменов одни и те же значения можно трактовать с точностью до наоборот, это уже не говоря о таких скользких моментах как задавание критериев. Я как социолог не могу сколь-нибудь корректно проводить ислледования незападного общества, так как современное социальное знание описывает именно западное общество. Последним человеком, который пытался искать некие универсалии в описании социума был Леви-Стросс, однако, он умер не оставив учеников которые не свернули бы с его тропы, а те что свернули - постструктуралисты, о которых, в том числе идёт речь в статьях Бялого.
"Как социолог по образованию вынужден вас огорчить, статистический анализ не значим сам по себе, значима его интерпретация" - в биологии абсолютно тоже самое Что нисколько не умаляет значимости статистики как мощнейшего исследовательского инструмента. С системой образования все очень сложно. Она меняется вместе с обществом и, находясь внутри этой системы и более того, будучи продуктом, порожденным этой системой, объективные оценки невозможны. Трудно сказать, то ли система образования деградирует, то ли она мутирует вместе с общественным организмом. Бюрократия по своей сути создавать критериев не может, это не творческая среда. Она лишь берет те критерии, которые ей кажутся наиболее приемлемыми (но создаются они теми же учеными как это произошло с индексом цитирования).
Именно инструмента, инструмент используеться сообразно целеполаганию. Целеполагание в свою очередь задаётся совокупностью материальных и нематериальных интересов, а нематериальные интересы это сфера идеального. Изменение чего либо, в том числе образования происходит не само собой, этот процесс задаётся, вопрос кеми и чем они руководствуются.
Я влез сюда п-что читаю книжку о ПМ в не столь социальном аспекте Затонский Д.В. Модернизм и постмодернизм Мысли об извечном коловращении изящных и неизящных искусств 2000г. Кому интересно вот она и ее критика http://yadi.sk/d/fhn5neT7HnC5A
И модернизм и тем более, постмодернизм, есть чистой воды бесовщина, или безобразие, т.е. отсутствие образа Божия. Не глумитесь на собой, как подобием Божиим!
Модерн отжил своё. Цепляться за него бесполезно. Главный вопрос - что заменит его. Исторический оптимизм закончился. Имея опыт печей Освенцима и современные технологии тотального контроля за личностью, которая отделена от макросоциальных общностей разнопланово идущей атомизацией, сложно брюзжать. Нужно понимать. Виктор видит благо в общости религиозной, однако, объективно общество секуляризированно и вторичное погружение в религиозность вызывает множество вопросов. Так, замещение православием коммунизма ввиду их сущностной схожести имеет кроме положительных и множество негативных следствий. Главное из которых - неготовность активного противления злу.
Виталий! Православие это не замещение, это слишком мелко для истинной веры. Вот коммунизмом, действительно, пытались бесовские силы (модернисты), подменить православие. Так что, сущностной схожести между православием и бесовщиной не может быть по определению, как не может ложь заменить собою правду, за исключением извращённых умов, которые и продуцируют зло, по повреждённости своего ума.
Я не знаю, мелко не мелко, это пусть определяют сами носители веры. Я лишь указываю, что духовное, нравственное, материальное восхождение, культура более не опирается на одну лишь религиозность. Да и в самой религиозности нет единства и целостности, наконец, силы духа, для принятия этого вызова.
Коммунизм не пришел на пустое место, если-бы массовое сознание не было бы готово к обновлению, то его невозможно было бы поднять на восстание. Прочий подход, по-моему, лишь способствует развитию гнойников, которые прорываясь убивают изнутри. Это уже произошло с православной империей и коммунистическим СССР.
Если убрать воинствующий секуляризм из коммунизма, то различий между ним и православием не так уж много. Хилиазм не Маркс выдумал. Идут дискуссии об историчности материи, по-моему, самое время не враждовать между собой, а выстраивать взаимоотношения.
Вы зря так переживаете. Судя по тому как лихо разбираясь в бесовских силах, это вам близко, как близко и всем нам-страстным людям, но одно дело осознавать это, а другое прпагандировать безобразие, умножая его тем самым. Что же касается перечисленных вами композиторов, то, например, Скрябин всю свою жизнь искал именно Бога. И вообще, я говорю не столько об языке, сколько о духе. В своё время я увлекался всеми направлениями (и это свойственно молодости, ибо она кипит страстями), теперь же слушаю, в основном, барокко, это как-то возвышает, и особенно Бах.
Скрябин - модернист. Следовательно его музыка есть дьявольщина.
-В таком случаен Христос всегда отвечал: "ты сказал". Вы даже излогаете заученными клеше: "инсинуаций", "врага в лицо", "в духовном поиске", "повесили ярлыки", "сделали далеко идущие выводы...". Я говорю о другом, о том, что одно из имён Бога является слово "Космос", т.е. Красота и весь сотворённый Им мир, есть отражение Бога, а исскуственное искажение, или уродование этого мира, есть противление Ему, а значит сатанизм. А вы атакуете меня авторитетными именами (кстате, последний список ваш, мне действительно претит). Я вам о чёрном квадрате, а вы о том, что Малевич был хороший рисовальщик.
"Модернисты (I moderni) мало или ничего не знают о природе консонансов, которые в них различать не умеют, какие из них более или менее совершенные, какие не консонантны, какими шире надо пользоваться, в каких местах, и не знают многого того, чего искусство требует. Они дают множество украшений, в не надлежащих местах делают скачки, лают наподобие собаки, делают неестественную гармонию."
Якоб Льежский, Speculum Musicae (ок.1370 г.)
Вот так. Это против Филиппа де Витри с его арс новой))
Столь частое употребление Истины у людей, которые не в силах ответить на вопрос адекватно, называется КЛИШЕ.
-----Сообщаю вам, что Слово Божие, есть Христос, и Он и только Он, есть Истина (а не клише).
Если мне будет нужен экорцист я с Вами свяжусь.
----- к вашему сожалению,я экзорцизмом не занимаюсь, я больше по богословию и в этом вопросе я рад, что вы со мною связались. Это, возможно, действительно будет вам на пользу.
ПОГРУЖЕНИЕ В КЛАССИКУ. Здесь живет бесплатная классическая музыка в mp3 и других форматах.
Меню сайта
Помощь тяжело больным детям.