Черт знает, что такое! С одной стороны, чувствую, что как будто моя песенка уже спета, а с другой — непреодолимое желание затянуть или все ту же жизнь, или, еще лучше, новую песенку...
Письмо П.И. Чайковского к А.К. Глазунову от 30 января 1890 г.
О Шестой симфонии Чайковского известно очень много. Известно, что композитор умер вскоре написания и буквально через девять дней после премьеры этой мрачной симфонии. Такое зловещее совпадение просто не могло не дать пищу для самых разных домыслов: порой увлекательных, порой нелепых, а порой нелепых, но вместе с тем увлекательных. А главное, оно вызвало и продолжает вызывать дополнительный интерес к этому и без того необычайно интересному сочинению, считающемуся последним произведением композитора (что, формально говоря, неверно: Третий фортепианный концерт был завершён несколько позже).
Проклятие Шестой симфонии
Известно, что Чайковский посвятил Шестую симфонию своему племяннику Володе Давыдову, к которому всегда был неравнодушен, и который после разрыва отношений композитора с Н.Ф. фон Мекк стал его самым близким доверенным лицом. Чайковский даже подумывал совершенно переселиться в Петербург, чтобы быть поближе к «Бобу». Компанию друзей племянника Пётр Ильич весело называл «своей четвёртой сюитой» (это только после смерти композитора название «Четвёртая сюита» закрепилось за его «Моцартианой») и нередко «спонсировал» их попойки и развлечения. Известно, что посвящение симфонии сопровождалось колебаниями: имя Давыдова несколько раз вычёркивалось автором из рукописи, а затем вписывалось вновь. Это во многом зависело от того, насколько внимателен был Боб к своему дяде, насколько регулярно отвечал на письма... Но рискну предположить, что у колебаний Чайковского была и другая, более серьёзная, причина. Не исключено, что он понимал, какую тяжкую ответственность взваливает на плечи юноши, посвящая ему такое произведение.
В 1897 году, через четыре года после смерти Чайковского, 25-летний Владимир Давыдов, получивший по завещанию все доходы от музыкальных произведений своего великого дяди, оставил службу в лейб-гвардии Преображенском полку и вышел в отставку в чине поручика, с тем чтобы переехать в Клин и принять участие в организации там дома-музея Чайковского. Год от года его мучили всё более и более тяжёлые депрессии, и в 1906 году, в возрасте 35 лет, всеобщий любимчик Боб застрелился. Он покончил с собой в том самом доме, ставшем музеем, куда теперь приезжают туристы со всего света. Но об этой трагедии, разыгравшейся в его стенах, экскурсоводы не рассказывают (мне, по крайней мере, ни словом не обмолвились, хотя трещали без умолку, переливая из пустого в порожнее).
К печальной судьбе Володи Давыдова вообще долгое время старались не привлекать лишнего внимания публики. Во-первых, не хотели углубляться в сущность такой пылкой привязанности композитора к своему племяннику, дабы не вызывать неудобных и очевидных вопросов. А во-вторых, к творчеству Чайковского всячески старались притянуть за уши отсутствующий там оптимизм, и в благообразном каноническом житии «нашего музыкального всего» лишние трупы были крайне неуместны. Таким образом, «проклятие Шестой симфонии», павшее на голову того, кому она была посвящена, оказалось практически не замеченным.
Разумеется, ни о какой мистике речи тут нет и быть не может. Просто, думается мне, доверие и любовь великого человека оказались непосильным бременем для психики пусть хорошего, но обычного, в общем-то, паренька. А тут ещё эта симфония, оказавшаяся, как назло, такой значительной, такой знаменитой, такой гениальной! Посвящена ему... Почему? За что? Да уж, подложил ты, дядя Петя, свинью своему любимому племянничку, которому уже посвятил когда-то «Детский альбом». Вот «Детским альбомом» и нужно было ограничиться...
Итог или новая песенка?
«Я положительно считаю ее наилучшей и в особенности «наиискреннейшей» изо всех моих вещей. Я ее люблю, как никогда не любил ни одного из моих музыкальных чад», - писал Чайковский Володе Давыдову вскоре после завершения Шестой симфонии.
Известно, что симфония эта занимает в наследии композитора особое и даже уникальное место произведения итогового. Так задумал он сам. Вскоре после окончания своей Пятой симфонии Чайковский писал: «Мне ужасно хочется написать какую-нибудь грандиозную симфонию, которая была бы как бы завершением всей моей сочинительской карьеры». Он действительно написал её и, в самом деле, увы, его композиторская карьера на этом закончилась. Но значит ли это, что Чайковский намеревался оставить творчество, даже если бы не его преждевременная кончина? Согласно одним мемуарам (впрочем, мемуары – вещь не самая достоверная), буквально в тот самый вечер, когда Шестая симфония была исполнена, Чайковский, признавшись в частной беседе, что в финале симфонии речь идёт о смерти, сказал: «...но для меня это еще далеко, я чувствую в себе столько энергии, столько творческих сил; я знаю, что создам ещё много, много хорошего и лучшего, чем до сих пор». Через девять дней его не стало.
Так что же это всё-таки было бы, останься Чайковский в живых? «Завершение сочинительской карьеры» или начало нового взлёта, прерванного смертью? Нам не дано этого узнать, но кое-что наводит меня на мысль, что второй вариант был вполне возможен (см. эпиграф). Многие из последних сочинений Петра Ильича – опера «Иоланта», Третий фортепианный концерт, цикл романсов на стихи Даниила Ратгауза, гениальные и на удивление недооценённые 18 пьес для фортепиано, соч. 72, и др. - демонстрируют зарождение новых тем, новых интересов и даже новой эстетики композитора, ещё не до конца им самим освоенной. О том же косвенно свидетельствует и едва начатый набросок концерта для флейты с оркестром – 53-летний композитор вознамерился вступить на совершенно незнакомую и, казалось бы, не очень подходящую для его громогласного таланта территорию. Лично меня всё это заставляет, размышляя о смерти Чайковского (так же как, скажем, и о смерти Пушкина), сожалеть не только о необычайно симпатичном человеке, но и о композиторе. Думаешь с досадой: «Эх, поживи он ещё немножко...»
Как уже упоминалось в этих заметках, творчество Чайковского делится на два хорошо различимых периода. И Шестая симфония оказалась, действительно, итогом, завершением второго из них, подобно тому как Четвёртая блистательно завершила первый. Но по моему мнению, которого я никому не навязываю, посколько не могу быть в нём уверен, наклёвывался и третий период. И не исключено, что он оказался бы и вправду ещё лучше двух предыдущих. Но не судьба...
Ответ на все вопросы
Известно, что запланированной «итоговой работой» первоначально должна была стать симфония в тональности ми-бемоль мажор с программным названием «Жизнь». Чайковский написал её, но публиковать не стал, а музыкальный материал частично использовал в Третьем концерте для фортепиано с оркестром. Вместо этой не удовлетворившей его симфонии композитор задумал совершенно новую. Вот как описывал он свой замысел в письме ко всё тому же Володе Давыдову: «Мне хочется сообщить о приятном состоянии духа, в коем нахожусь по поводу моих работ. Ты знаешь, что я симфонию, частью сочиненную и частью инструментованную осенью, уничтожил. И прекрасно сделал, ибо в ней мало хорошего,— пустая игра звуков, без настоящего вдохновения. Во время путешествия у меня явилась мысль другой симфонии, на этот раз программной, но с такой программой, которая останется для всех загадкой, — пусть догадываются, а симфония так и будет называться «Программная симфония» (№6). Программа эта самая, что ни на есть проникнутая субъективностью, и нередко во время странствования, мысленно сочиняя ее, я очень плакал».
Известно, что на премьере, которой дирижировал сам автор, симфония большого успеха не имела, а была встречена скорее с недоумением. А когда после смерти Чайковского на концерте, посвящённом его памяти, Шестой симфонией дирижировал Эдуард Направник, тут уж успех был полным и слушатели рыдали, не таясь. Понятно, что потрясшая всех внезапная смерть композитора немало поспособствовала такому «прозрению», но почему симфония не произвела должного впечатления сразу? Причина, думаю, тут проста: публика не узнала своего привычного Чайковского.
Сегодня мы привыкли считать Шестую симфонию своего рода «образцово-показательным Чайковским» - идеальным воплощением его стиля и квинтэссенцией всего его творчества. Но так ли это в действительности? В предыдущих двух симфониях Чайковский задавал вопросы. В Шестой он, наконец, приходит к ответу. В предыдущих двух симфониях лирического героя мучили сомения. В Шестой он осознаёт, что они были обоснованными.
В этой симфонии композитор отказывается от сквозного лейтмотива, олицетворяющего вреждебные герою внешние силы. И это не просто формальное отличие от двух симфоний-предшественниц. Если в них шла борьба человека с судьбой, то в Шестой мы видим уже результат этой борьбы. Если в Четвёртой и Пятой симфониях события разворачивались как бы «здесь и сейчас», то вся Шестая – это один огромный «флэшбэк».
Отсюда и недоумение первых слушателей, уже привыкших к музыке Чайковского и полюбивших её. Шестая симфония оказалась для них неожиданной. А публика любит только такие неожиданности, которых она ожидает.
Так к какому же выводу приходит Чайковский в этом своём «итоговом» сочинении? К тому, который он вскоре подтвердит практикой: что жизнь кончается, что жизнь полна страданий, которые вовсе не обязательно бывают вознаграждены, что все наши невзгоды, надежды и успехи призрачны и ничтожны, что жизнь случайна, бессмысленна и эфемерна, но именно поэтому невыносимо прекрасна. Придя к этим печальным выводам, уйти от них невозможно – именно это я имел в виду, когда писал в своей прошлой заметке о Чайковском, что ему предстоит «шагнуть в такую бездну, возврата из которой уже не бывает». Вот почему, вероятно, композитор «много плакал», когда обдумывал, - или, скорее, осознавал, - эту нехитрую «программу» своей будущей симфонии.
Сами собой напрашиваются параллели между Шестой симфонией Чайковского и Второй Малера, написанной всего-навсего год спустя. Если великий австриец начнёт свою симфонию траурным маршем, а финал её будет исполнен восторженного энтузиазма по поводу личного бессмертия и оттого, позволю себе так выразиться, несколько глуповат, то Пётр Ильич никаких иллюзий не строит и безосновательных надежд не питает – его герой приходит из небытия и в небытие уходит. Но именно поэтому его произведение пылает такой безоглядной любовью к жизни – не к какой-то там сказочной загробной, а к нашей, земной, пусть даже полной неутолённых страстей и болезненных разочарований.
Pathétique, но не Pathetic!
Известно, что заголовок «Патетическая» предложил Чайковскому его брат Модест (правда, известно это со слов самого Модеста). Чайковский хотел дать сочинению какое-то название, но никак не мог решить, какое. Первоначальный вариант «Программная» не нравился ему своей излишней прямолинейностью и тем, что неизбежно должен был вызывать у слушателей вопросы. Также рассматривался вариант «Трагическая», но и он не казался удачным. У специалистов нет единого мнения насчёт того, насколько без колебаний композитор принял название «Патетическая», но оно было напечатано в первых изданиях симфонии и в итоге хорошо прижилось.
За рубежом сложилась традиция называть эту симфонию на французский манер – Pathétique, и это неспроста. Дело в том, что в английском языке слово Pathetic означает «жалкий», «вызывающий презрение». И я не знаю, чем думают наши составители буклетов к дискам и концертных программок, регулярно переводящие название симфонии как Pathetic. Получается: Симфония № 6 си минор, соч. 74, «Жалкая». Возможно, кому-то это и покажется забавным, но я сильно сомневаюсь, что в таких случаях горе-переводчики искренне намереваются пошутить.
* * *
Однако как бы много ни было нам известно об этой симфонии, известнее всего она сама. Её запоминающиеся мелодии, вырванные из своего кошмарного контекста, находили и находят самое разное практическое применение: от эстрадных песен и звуковых дорожек американских фильмов и мультфильмов до церемоний закрытия Олимпийских игр. Именно под музыку Шестой симфонии Чайковского проходило знаменитое московское выступление Айседоры Дункан в 1922 г. – то самое, после которого Ленин кричал: «Бг’аво, бг’аво, мисс Дункан!»
У меня вызывает недоумение Альбан Берг, написавший как-то, что Шестая симфония Малера – это «единственная шестая, не считая «Пасторальной» Бетховена». По-моему, тут налицо яркий пример германского высокомерия. А вот для меня, например, последняя симфония Чайковского – это «единственная шестая», на фоне которой меркнут и «Пасторальная» Бетховена, и Шестая Малера. Симфония, которую можно переслушивать бесконечно, - как перечитывать любимую книгу.
Речь, в самом деле, идёт о произведении чрезвычайно знаменитом и выдающемся. Перед нами тот редкий шедевр, для которого смело можно не жалеть эпитета «великий», и это не будет ни высокопарностью, ни преувеличением. Шедевр, о котором столько всего известно, что добавлять к этому что-либо ещё представляется делом пустым и бессмысленным. И если в следующей заметке я буду рассказывать об этой музыке, то только лишь с одной целью. Я собираюсь сделать то, что, как мне кажется, хотел от каждого из слушателей сам Чайковский, когда планировал назвать свою симфонию «Программной» - а именно, составить свою персональную, основанную на собственном опыте и на собственных переживаниях, программу произведения. Такие программы, подобно зубным щёткам, являются предметами исключительно личного пользования. Но вдруг вам понравится моя, и вы захотите обзавестись своей собственной? Антон Гопко
Категория: прочее | Добавил(а): Amvrosiy (14 Октября 13)
Мне кажется, что английское Pathetic, не являясь правильным переводом "Патетический (ая)", более правильно отражает содержание симфонии. Pathetic - making you feel pity or sadness (печаль, грусть). "Заставляющая грустить" - очень подходит.
Что за детский сад, Борис? Неужели Вам всё-всё-всё нравится в тех областях, где Вы не профессионал? Или Вы не считаете возможным иметь своё суждение в этих сферах? Или считаете себя не вправе высказывать его вслух?
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
ПОГРУЖЕНИЕ В КЛАССИКУ. Здесь живет бесплатная классическая музыка в mp3 и других форматах.
Меню сайта
Помощь тяжело больным детям.