Сцена I. Почему Бетховен?
Где-то в Нью-Мехико. Мы втроем в автомобиле мчимся на головокружительной скорости, куда неизвестно, скорее всего в какой-нибудь горный отель в Скалистых горах. За рулем мой Младший брат, ему шестнадцать лет, он ас автомобильной езды и мировой авторитет в области ядерной физики. Он непременно должен, иначе не может, обогнать каждую машину, которая возникает впереди нас. Слева от меня Поэт-лирик, скованный ужасом; я подозреваю, что в душе он непрерывно молится о скорейшем прибытии - все равно куда. Ему надо прожить по крайней мере столько, чтобы успеть закончить очередной том. Он - один из лучших поэтов Великобритании и принадлежит к. числу тех невозможных людей, которых постоянно волнуют политические, любовные, музыкальные и другие проблемы и которые, несмотря на неизменно сопутствующий им успех, .часто оказываются в затруднении, получив счет из прачечной. Когда Поэт говорит, он - оракул, когда молчит - оракул вдвойне.
П о э т (с холодной невозмутимостью). Дорогой юноша, я подозреваю, вы забыли, вчера у нас лопнула шина из-за этой езды вашей бешеной.
М л а д ш и й б р а т. Не делайте инверсий, некрасиво.
Тем не менее скорость Младший брат сбавляет, правда не сразу: пусть не думают, что он покорился. Младший брат упрям и своеволен, но и он не в силах устоять перед "оракулом". Несколько минут молчим; когда напряжение совсем спадает, Поэт обращается к излюбленной теме дорожных разговоров - проносящемуся мимо пейзажу.
П о э т. Эти горы - чистейший Бетховен.
Минут пять едем молча, Поэт мысленно смакует свою метафору; Младший брат мучается от медленной езды; я размышляю над своеобразием поэтического мышления: Поэт связывает музыку с горами, морем, блуждающими огоньками.
П о э т. Да, Бетховен!
Л.Бернстайн (прервав размышления). Хотел было пропустить ваши слова мимо ушей. Но коль скоро вы настаиваете, позвольте задать вам один каверзный вопрос. На земле, как известно, тысячи гор: по крайней мере по сотне на каждого великого композитора. Так почему каждая гора каждому поэту напоминает Людвига ван Бетховена?
П. Вот ведь как странно! А я-то думал польстить вам музыкальной метафорой. К тому же она представляется мне очень верной. Эти горы, скалы, ущелья, отроги полны величия, и, глядя на них, я так и слышу музыку Бетховена.
Л. Б. Какую симфонию, позвольте спросить?
П. Нет, это, право, смешно. Вы действительно не чувствуете сходства между этим пейзажем и Бетховеном?
Л. Б. Конечно, чувствую, и не только Бетховеном, но и Бахом, Стравинским, Сибелиусом, Вагнером. Почему же только Бетховен?
П. А почему бы и нет, как ответила гусеница Алисе в стране чудес.
Л. Б. Я серьезно, а вы шутите. Сколько я себя помню, стоит заговорить о серьезной музыке - первым срывается с языка имя Бетховена. Для концерта, открывающего сезон, требуется бетховенская программа. Войдите в концертный зал, украшенный именами великих композиторов, и, пожалуйста, вот он - в самом центре, впереди всех. Единственный, величайший, бросающийся в глаза, сияющий позолотой. Если задуман фестиваль оркестровой музыки, ставлю десять против одного, что будет бетховенский фестиваль. Кто наимоднейший композитор среди пишущих неоклассическую музыку? Нео-Бетховен. А гвоздь программы всякого клавирабенда?
Соната Бетховена! Каждого квартетного концерта? Опус 100. Что играют в симфонических концертах, когда хотят почтить память павших героев? "Героическую" симфонию. А в День Победы? Пятую симфонию. Возьмите устный экзамен на степень доктора в музыкальном колледже. Что там спрашивают? Сыграть все темы из девяти симфоний Бетховена. Вы бывали когда-нибудь на концерте в ООН? Обязательно услышите Девятую симфонию Бетховена. Бетховена! Людвиг ван...
П. Господи, вы что же, не любите его?
Л. Б. Не люблю? Помилуйте! Я за него горой. Можно сказать, помешан на нем. Наверное, потому меня так и задела ваша метафора. Я обожаю Бетховена. Но я хотел бы понять это неписаное правило, не знающее исключений. Я не ропщу. Я просто хочу уяснить себе, почему не Бах, не Моцарт, не Мендельсон, не Шуман...
М. Б. Кто хочет жвачки?
П. Ну, я думаю, потому что Бетховен... хотя, возможно, это скорее традиция... то есть, если проследить весь...
Л. Б. Вот, вот, я и хочу сказать: на этот вопрос ответа нет.
П. Черт побери, да потому что он лучше всех, вот почему! И давайте скажем прямо, не стесняясь: Бетховен - величайший из всех живших когда-либо композиторов!
Л. Б. (соглашается, но верный принципу все подвергать сомнению, гнет свое). "Dunkt dir das?" А не могли бы вы доказать по пунктам это ваше смелое утверждение?
П. С удовольствием. А по каким пунктам?
Л. Б. Давайте возьмем элементы музыки-мелодию, гармонию, ритм, полифонию, инструментовку и посмотрим, какой балл заслуживает наш общий друг по каждому из них. Согласны?
П. Согласен. Так с чего начнем? С мелодии? Боже, какие у Бетховена мелодии! Возьмите медленную часть Седьмой симфонии. Кажется, поет само сердце!
Л. Б. Поет-то оно поет, но, пожалуй, несколько монотонно. Главная особенность этого мотива - какое-то, я бы сказал, беспомощное прилипание к ноте ми.
П. Но именно в этом сила - требовалось нечто маршеобразное.
Л. Б. Допустим, но при чем здесь мелодия?
П. М-да, пожалуй, пример неудачен. Ну а первая часть?
Л. Б. А вы попробуйте, насвистите ее. Поэт пробует свистеть, но тут же замолкает. Пауза. Л. Б. (весело). Перейдем к гармонии?
П. Нет, черт возьми! Попытаюсь еще... Вот это... Ну да! Медленная часть ля-ми-норного квартета! Божественная музыка. Благодарственный гимн в честь выздоровления; чистое, тихое, невероятно сдержанное движение, мело...
Л. Б. Мелодия?
П. О, мелодия, мелодия! А собственно, что такое мелодия? Разве она непременно должна быть такой, как поют в пивном баре? Любая последовательность нот - молодой человек, вы опять гоните!- есть мелодия, не так ли?
Л. Б. В общем-то да. Но мы сейчас с вами сравниваем мелодии, какая лучше, какая хуже. А у Бетховена...
П. (на грани отчаяния). В финале Девятой симфонии есть замечательная мелодия: ти-та-та...
Л. Б. Но даже вы согласитесь, что эта мелодия как раз очень подходит для пивного бара.
П. (со вздохом). Cedunt Helvetii1. Перейдем к гармонии. Хочу только предупредить. Я ведь не музыкант, так что не обрушивайте на меня, пожалуйста, град специальных терминов.
Л. Б. Не собираюсь, дорогой Поэт. Я только напомню вам три-четыре самых распространенных аккорда в западной музыке. Я уверен, вы их знаете...
П. Например, вот это? (Поет.)
День кончается,
Ночь опускается,
Тени вечерние...
Л. Б. Да, именно. А теперь скажите, вы бы могли найти у Бетховена что-нибудь гармонически более смелое, чем то, что вы сейчас пропели?
П. Это вы серьезно? Нет, вы не можете так думать! Ведь Бетховен - первооткрыватель, Наполеон в музыке!
Л. Б. И все-таки целые страницы Пятой симфонии построены именно на этих трех аккордах; они чередуются и чередуются; в конце концов даже любопытство берет, что еще можно из них выжать? Тоника, доминанта, тоника, субдоминанта, доминанта...
П. Но какое сочетание они образуют)!
Л. Б. Это другой разговор. Мы ведь сейчас говорим об аккордах, верно?
П. Согласен, гармония - не самая сильная сторона Бетховена. Но давайте перейдем к ритму. Вы, конечно, не станете отрицать силу, напряжение, пульс, стремительность.
Л. Б. А вы слишком быстро поставили крест на гармонии! Бетховен обращался с гармонией как волшебник: мистические провалы, внезапные яростные модуляции, неожиданные повороты гармонических событий, неслыханные диссонансы...
П. Так вы за Бетховена или против? Мне показалось, вы считаете его гармонии скучными.
Л. Б. Нет, нет, они вовсе не скучные. Они только не такие изощренные, как гармонии последующей эпохи. У Бетховена, конечно, было обостренное чувство ритма, как, впрочем, и у Стравинского. И у Бизе, и у Берлиоза. Так почему же, повторяю, Бетховен? Разве его ритмы больше завораживают, чем ритмы других композиторов? Разве он ввел какие-то новые ритмы? Разве не бывает, что он терзает вас, как Шуберт, одним и тем же ритмом на протяжении десятка страниц? Я еще раз спрашиваю: так почему мы все же его имя всегда называем первым?
П. Боюсь, вы ломитесь в открытую дверь. Ведь никто не станет утверждать, что Бетховен велик только благодаря своему особому ритму, гармонии, мелодии. Только слияние...
Л. Б. Слияние заурядных элементов? Но это вряд ли объясняет, почему мы поклоняемся его золоченому бюсту.
П. Ну, а полифония?
Л. Б. Да и полифония в общем-то на школярском уровне: всю свою жизнь Бетховен пытался написать действительно интересную фугу. И оркестровка у него никуда не годится, особенно в последние годы, когда он оглох. Вылезет вдруг второстепенная партия трубы и мучает, как больной зуб, а то валторны заладят одно и то же, куда-то утонут деревянные духовые. Да-да, все это вы у него найдете.
П. (в полном отчаянии). Молодой человек, да перестаньте же вести машину на такой безумной скорости!
М. Б. "Безумная скорость" - плохой стиль. (Но скорость сбавляет.)
П. (впадая в праведный, разумеется, поэтический гнев). Как хотите, но я должен высказаться! На моих глазах развенчан кумир, И кем - одним из тех, для кого звуки - родная стихия. Тогда как моя стихия - слова. И вот Он лежит перед нами, оклеветанный лукавой и празднословной критикой. Забыты его гениальность, его прозрения, чудесные излияния чувств, его мечты о всеобщем братстве. Он повергнут в прах. "Посредственные мелодии, примитивные гармонии, надоедливые ритмы, заурядная оркестровка, бедная полифония"... И все это я слышу от человека, который посвятил всю жизнь тому, чтобы приобщить человечество к таинству музыки. Нет, это невозможно! В высшей степени невозможно. Абсолютно невозможно!
Поэт умолк, упоенный собственным красноречием и уставший от столь бурного проявления чувств. Л. Б. Вы правы, дорогой Поэт. Это действительно невозможно. Но истина, как известно, рождается в споре. Вспомните, я ведь с самого начала был с вами согласен и, полемизируя, только размышлял вслух. Я, так же как все, поклоняюсь этому имени, этим сонатам и квартетам, этому золотому бюсту. Но ваша метафора вдруг показала мне, что всеобщее поклонение слепо. И, споря с вами, я спорил с самим собой - в поисках истины. Ну, я вижу, вы успокоились, и уверен, что теперь легко назовете элемент музыки, который мы упустили, занимаясь нашей вивисекцией.
П. (спокойно, но как бы с похмелья). Мелодия, гармония, ритм... Что же еще? Ах да, ну конечно форма. Какая глупость - забыть о такой важной вещи! Форма-это ведь самая суть Бетховена: именно она дает жизнь этим великолепным аллегро, этим замечательным скерцо, этим...
Л. Б. Стоп, стоп, стоп! Опять вас заносит. Я понимаю форму немного иначе. Как-попытаюсь сейчас объяснить. Многие композиторы способны сочинять божественные мелодии, идеальные фуги; другие так ловко жонглируют звуками, что и до-мажорная гамма зазвучит как шедевр. Но все это пустое, мишура, не идущая ни в какое сравнение с редчайшим, непостижимым даром безошибочно чувствовать последующую ноту. Бетховен обладал им, как никто из его собратьев по искусству. Когда этот дар проявлялся особенно полно - взять хотя бы Похоронный марш из "Героической" симфонии, - Бетховен создавал произведения, которые как будто копируют оригинал, существующий на небесах. Словно кто-то диктовал ему. Это, однако, не значит, что писать под такую диктовку легко. Мы знаем, каких мук стоило ему вслушиваться в звучание небесных гармоний. Я как бы вижу в просторах вселенной некую сложную фигуру, и музыка Бетховена - снятый с нее слепок.
П. Ну теперь и вас занесло!
Л. Б. (ничего не слышит, кроме собственного голоса). Форма - ведь только оболочка. Композитор, не обладающий этим уникальным даром, может сочинить множество безукоризненных пассажей с соблюдением всех правил гармонии, но все они будут мертвы. Ломая все правила и каноны, Бетховен создавал шедевры, которые потрясают своей истинностью. Истинность - вот что самое главное! Если вы чувствуете, что каждая нота в этом музыкальном контексте - единственно верная в этот миг, можете не сомневаться, вы слушаете Бетховена. Мелодии, фуги, ритмы - оставим это другим. Наш друг обладает волшебным даром сочинять музыку, утверждающую Истину. А Истина для человечества - источник надежды. Вот цель искусства, и Бетховен - главный жрец в его храме.

Сцена 2. В чем же, по-вашему, смысл музыки?
Позже тем же днем. Сумерки постепенно смягчают и приглаживают "бетховенские" горы, превращая их в нечто более "шопеновское". Блеклый розовато-лиловый свет умиротворяет чувства. Путников одолевает дремота.
Сквозь шум мотора слышатся призывные звуки кемпинга.
П. (напевает сквозь зевоту).
День кончается,
Ночь опускается,
Тени вечерние...
М. Б. (смахивая слезу). Кто хочет жвачку?
Л. Б. Знаешь, я, пожалуй, не откажусь. Спасибо. Я так много сегодня говорил, что горло пересохло. А вы не хотите жвачки, дорогой Поэт?
П. Благодарю вас, нет. У меня, как вы понимаете, горло не пересохло - я не успевал и слова вставить.
На обочине дороги появился указатель: "Для транзитных". В сумерках дом кажется серым и негостеприимным.
П. Рискнем заглянуть на этот постоялый двор? Присядем у накрытого стола! Насладимся очагом доброго трактирщика!
Л. Б. А вы, как видно, устали. Пожалуй, стоит попробовать. Пойдешь на разведку ты, Брат. Посмотришь, не слишком ли это заведение непристойно?
М. Б. (сухо). Рад, что доверяете моему суждению. (Останавливает машину и выходит).
Л. Б. (потягиваясь). Чувствую себя так, словно пахал целый день.
П. А вы действительно потрудились. Резали по живому.
Л. Б. Да, я не очень искушен в диалектике. Сильные чувства направляют ум в странное русло. Собственно, я еще не закончил, дорогой Поэт. Знаете, а ведь ваше наивное замечание на самом-то деле меч обоюдоострый.
П. Господи, что же я такое сказал?
Л. Б. (ехидно). "Эти горы - чистейший Бетховен". Помните?
П. Разумеется, помню. Но я думал, нет, даже надеялся, что мое наивное высказывание себя исчерпало. Так что же еще интересного можно извлечь из этой бессмертной фразы?
Л. Б. А вот что. Музыканта всегда удивляет склонность писателя связывать музыку со всякого рода немузыкальными явлениями - горами, эльфами и прочим. Я перестал размышлять над этим с тех пор, как прослушал в университете курс эстетики. Помню, какие тогда были у нас горячие споры о природе художественных средств выражения. И вот сейчас ваши слова воскресили для меня кое-кого из старых забытых духов.
П. Вы имеете в виду изобразительность, образность, абстракцию?
Л. Б. Именно. В Гарварде у меня был замечательный сосед по комнате. Звали его Эйснер. Он обещал стать супер-Хемингуэем. Он необыкновенно любил музыку - беспорядочно и страстно, я так же любил литературу. Можете себе представить, как это сблизило нас, и мы вдвоем докопались до множества полуистин Так жаль, он умер от рака.
П. Печально. Но какое отношение все это имеет к горам?
Л. Б. Терпение. Мы с Эйснером чуть не каждый день вели беседы, порой довольно запальчивые... Спорили иногда до утра, я даже прогуливал занятия. Как все подобные споры, они оканчивались ничем, но ваше сегодняшнее замечание возвратило меня в те дни. И я вдруг понял, как глубоко впитывал... М. Б. (возвращаясь к машине!. Бр-р-р!
Л. Б. Ну что?
М. Б. Настоящий притон! А вы опять за свое. (Включает зажигание. Машина едет и вдруг начинает прыгать). Дорогу уже совсем не видно (включает вторую скорость! entre chien et loup1, как говорят у нас в колледже (включает третью скорость), а вы своей болтовней еще меня отвлекаете. Неловкое молчание: так тихо, что кажется, будто слышишь, как в душе Младшего брата шевельнулось раскаяние. Наконец он не выдерживает.
М. Б. (примирительно). Так о чем, собственно, вы говорили?
П. Черт побери, если б я знал. Ваш дорогой брат почти достиг некой высоты - величественной, но пока еще безымянной. Он говорил о том, что впитал...
Л. Б. (перехватывая инициативу). Благодарю за разрешение продолжать. Так вот. Мы с Эйснером говорили главным образом о женщинах и литературе. Но почти всегда рано или поздно обращались к музыке, и всякий раз меня поражало его отношение к ней. Я музыкант, а у меня мой собственный, естественный взгляд на музыку- она для меня абстрактное искусство. И я был изумлен, когда узнал, что есть и другая точка зрения. Именно благодаря Эйснеру мне впервые открылось отношение писателя к музыке. Я бы никогда в жизни не услышал музыки Бетховена, глядя на горы. Музыка занимает совершенно особое место среди всех искусств. У нее своя путеводная звезда, и она абсолютно лишена всякого смысла...
М. Б. Даже я мог бы оспорить это столь незрелое суждение.
П. Браво, шофер.
Л. Б. Да, лишена. Не считая, конечно, ее собственного музыкального смысла, для выражения которого у нее есть собственный язык. Значение в музыке и значение в поэзии - разные вещи.
П. Не забираемся ли мы в дебри понятия "значение"?
М. Б. Не приведи господь!
П. А ведь, пожалуй, именно так обстоит дело. Ну хорошо, давайте возьмем какое-нибудь предложение и посмотрим, что оно означает. Ну хотя бы такое: "Она подняла головку и кротко подставила ему свои губки".
М. Б. Ах, как изысканно!
П. Вы вне игры. Ну так что же оно означает? Действие, причем вполне конкретное. К тому же оно вызывает и вполне конкретную реакцию. В нашем физическом существе что-то откликается на эти несколько восхитительных слов. Но наша натура откликается также и на музыкальную фразу. Рассуждаем далее. И музыка и слова будят в нас одно и то же, верно? Ergo1, значение слов и музыки идентично, поскольку значение, в сущности, и есть то, что воспринимается реципиентом, QED2. Л. Б. Браво, епископ Беркли! Точь-в-точь как в старые добрые времена! Я опять чувствую себя молодым. Но у меня есть, что возразить университетским софистам. Во-первых, ваша логика кривобока - вы смешиваете значение с физиологической реакцией, в результате чего получаем ложный силлогизм...
П. Ради бога без лишней учености.
Л. Б. Я утверждаю, что это так. Если я одинаково реагирую на два различных раздражителя, то обе мои реакции в самом деле одинаковы. Но отсюда не следует, что оба раздражителя имеют одно и то же значение. Если насморк может быть. во-первых, от дождливой погоды и, во-вторых, от аллергии на кошек, то эти факты, конечно, не устанавливают смыслового тождества слов "дождь" и "кошка", верно?
П. Верно. Но логика здесь ни при чем - чувства не укладываются ни в какие формулы.
Л- Б. Позвольте, разве не вы первым воскликнули QЕD?
Л. Хорошо, прошу меня извинить. Давайте рассуждать проще. Вы должны признать, что имеется определенная связь между смыслом, заключенным в закате солнца, и смыслом прелюдии Шопена, между смыслом Моны Лизы и Книгой Руфь...
Л. Б. Связь - да, самая абстрактная. Но сказать: "они имеют одно значение" - далеко не то же самое.
П. А я считаю именно то же. Возьмите, к примеру, закат солнца и прелюдию Шопена. Мы можем выделить в их значениях некие абстрактные понятия, например; спокойствие, широта, мягкое движение, красочность, неуловимые переливы и так далее. Все эти понятия применимы и к закату и к прелюдии, не так ли?
Л. Б. Да, но прелюдия вовсе не есть "спокойствие", "красочность" и т. д. Она создает в нас сходные ощущения. Однако значение ее сугубо музыкальное.
П. И что же это такое?
Л. Б. Если бы это значение можно было выразить словами, зачем тогда Шопен обратился к нотам? Конечно, я могу высказать словами музыкальное содержание этой прелюдии. Но, господи, какая это будет скука! И все же, если угодно, я попробую: долгий затакт в среднем регистре (напоминает звучание струны ля у виолончели) томится в напряженном скачке на октаву, смысл этого звука неожиданно проясняется вступлением аккомпанемента, состоящего из последовательности настойчиво повторяющихся аккордов, пульсирующих под выдержанной хроматически щемящей мелодией, колеблющейся между звуками си и до; тенор в аккомпанементе добавляет к этому общему чувству настроение тоскливой печали - все это благодаря по-висанию и appogiatura1.
П. Благодарствуем,- кричат они,- Прекрасно! Вот вам шиллинг. Нам все ясно!
Л. Б. Вот видите? Я предупреждал, что будет скучно. А это лишь небольшая часть содержания первых трех тактов. В этом-то и заключается особый характер музыки. Она стоит совершенно особняком, ее ведет...
М. Б. Эй, смотрите! Кемпинг!
Сцена меняется, и теперь это веранда коттеджа № 8 кемпинге. Неожиданно стало прохладно, и мы, три псевдоиндейца, завернувшись в одеяла, сидим с последней сигаретой. Наконец-то мы чувствуем себя, по крайней мере, на твердой почве, и дискуссия о значении "значения" с жаром возобновляется. П. ...Или вот еще - почему тогда многие композиторы дают своим пьесам названия? Если вы правы, музыкальная пьеса не может иметь какое бы то ни было внемузыкальное одержание. Допустим, что так. Но тогда нужно вычеркнуть из истории музыки Берлиоза, Штрауса, Шёнберга, Хиндемита...
Л. Б. Малера, Копленда, Монтеверди...
П. (торжествующе). И- Бернстайна!
Л. Б. Ох! Дайте-ка мне минутку - покопаться в моем семинаре по эстетике.
П. Я постепенно распаляюсь. Даем вам эту минутку. Хотите "Честерфилд"?
Л. Б. (тянет время). Я вижу, вас интересует, как это я, сторонник теории абстрактной природы музыки, в то же время пишу произведения, имеющие названия и философский подтекст, не так ли?
П. Сформулировано прекрасно. Но ведь это одни слова. Никакой вы не абстракционист, вы просто льстите себе. Вот вы наделяете музыку стерильной чистотой, отказываете ей даже в крупице смысла. А беретесь сочинять, и все эти рассуждения о чистоте музыки из головы вон. Обыкновенный интеллектуальный снобизм. Причем самого низкого пошиба.
М. Б. Оле!
П. А теперь, позвольте, я преподам вам лекцию о музыке. И возможно, сумею выразить то, что, по-видимому,- вы сами хотели бы сказать. Но я это изложу безыскусной прозой, без академической зауми.
Л. Б. Хорошо, сэр.
П. Мне кажется, вы имеете в виду вот что: ноты сами по себе темны, не имеют смысла, в то время как слова прозрачно ясны, верно? Читая газету, вы не думаете о словах как о средстве художественного воздействия. Например, заголовок "Маньяк убил шесть овец" передает некий факт, не оставляя в сознании читающего какого-нибудь дополнительного значения. Так ведь?
Л. Б. Да, сэр.
П. Но если эти же слова попадают в руки художника, поэта, они приобретают художественную самоценность, более важную, чем тот мысленный образ, который передают. Слова "звезда", "должен", "стойкий" у Китса запоминаются не только благодаря своему значению, но и приобретенной поэтичности. Таким образом, они как бы затуманиваются, теряют смысловую прозрачность. И начинают все более походить на ноты, существующие главным образом ради самих себя, а не ради какого-то реального образа вне их. Вы согласны со мной?
Л. Б. Да, сэр.
П. Зачеркивая в словах смысл, можно дойти до крайности. Слова могут стать почти абстрактными. Как, например, у, Гертруды Стайн. Имеет ли это какую-нибудь литературную ценность - другой вопрос. Важно то, что у слов есть своя собственная назывательная функция, поэтому они понятны, функция же нот - обозначать абстракции, поэтому они темны и неясны. Слова, как и ноты, подвижны на шкале полноты значения: они могут двигаться от своей изначальной точки в сторону полной утраты значения, становясь, "квазиабстрактными" (например, Джойс); ноты же на этой шкале движутся им навстречу, как бы насыщаясь значением, (например, программная музыка, музыкальная драма и тому подобное). Вы следите за моей мыслью
Л. Б. Да, сэр. Но...
П. Позвольте мне закончить хотя бы этот пассаж. Таким образом, мы получаем отрезок пути, на котором происходит встреча писателя и композитора. И ни один из них не имеет права кичиться какой-то своей необыкновенной чистотой. А если мы еще вспомним способность человека к ассоциациям, то окажется, что нет никаких причин смеяться над бедным поэтом, который радуется своей немного сентиментальной метафоре, уподобляющей горы музыке Бетховена. Я согласен с вами, что высокопарность Пятой симфонии Сибелиуса, выражаясь строго научно, - это только последовательность аккордов, оркестрованных определенным образом и производящих эффект... высокопарности. Но я вправе видеть великолепный восход солнца, когда звучат эти трубы, заливающие небосвод оранжевыми потоками звука. И я не сомневаюсь - вы бы увидели то же самое, если бы на минуту отдались чувствам, позабыв вашу ученую премудрость. Dixi1
Л. Б. Я смиренно соглашусь со всем, что вы только что сказали, даже с тем, что сейчас вечер, и притом холодный. Мне хотелось бы сделать только одно уточнение. Наши разногласия объясняются тем, что музыкант слышит в музыке очень многое и не нуждается ни в каких ассоциациях. Мы с вами-музыкант и поэт - идем, как вы верно заметили, навстречу друг другу, двумя параллельными колеями. Постепенно сближаемся и видим друг друга, оставаясь каждый в своей колее. Они никогда не пересекутся, и мы всегда будем по-разному думать о словах и о музыке. На каждом из нас от рождения лежит печать своего клана. Вещи эти такие тонкие, что яснее всего их можно выразить разве что поэтической строчкой в минуту счастливого озарения, которое вряд ли посетит нас в этой нестерпимой холодине. Но, во всяком случае, я благодарен вам за вашу лекцию.
П. О, вы, молодой человек, утонченно вежливы. У вас нет ничего общего с выскочкой, который два часа назад не давал мне открыть рта. Поздравляю!
Л. Б. А я вас. Не могу найти ни единой бреши в ваших аргументациях. Замечу только, добавь вы в них чуточку больше пыла, я не так бы замерз...
М. Б. (мрачно встряхиваясь). Спать, спать, спать. У меня уже голова раскалывается.
П. А я еще капельку полюбуюсь этими невероятными звездами. Взгляните, вы только взгляните на них! Нет, это чистейший Букстехуде!.