С. М. Хентова - Шостакович и Хачатурян: их сблизил 48-й год
Д. Д. Шостакович. Фото 1958 г.
О Шостаковиче написано невероятно много. Но если говорить о серьёзных исследованиях, то в числе первых нужно назвать двухтомную монографию Софьи Михайловны Хентовой «Шостакович. Жизнь и творчество» (1985, 1986). Несмотря на исключительную (для того времени) полноту фактического материала, книга не раз подвергалась критике. Например, Кшиштоф Мейер, исследователь творчества Шостаковича (его монография есть на сайте), пишет: «Информация второстепенного значения рассматривается в книге наравне с фактами принципиальной важности, вдобавок монография изобилует неточностями, но прежде всего целиком лжива в политическом отношении, показывая Шостаковича исключительно как коммунистического композитора, верного партии».
Тем интереснее публикации о Шостаковиче в «Музыкальной жизни» и «Советской музыке», подготовленные в 1990-91 гг. С. Хентовой. В этих журналах были впервые напечатаны материалы, по тем или иным (в основном – цензурным) причинам не вошедшие в книгу. В сети я нашёл не всё, поэтому решил отсканировать имеющиеся у меня статьи и опубликовать на сайте.
Софья ХЕНТОВА ШОСТАКОВИЧ И ХАЧАТУРЯН: их сблизил 48-й год
Хачатурян был уже очень болен. На встречу не надеялась, но он сказал по телефону с деловой прямотой:
— Вам нужно помочь.
И назначил время. К вечеру, 6 января 1977 года.
Он лежал в постели. Когда порывалась уйти, задерживал:
— Нам ещё есть о чем поговорить.
К магнитофону, прилаженному на стуле, относился как к необходимому приспособлению, рассказывал откровенно и ни разу не попросил, как привыкла при других встречах, — «выключите».
— Имейте в виду, я не жалею о том, что говорю, и говорю не потому, что у меня температура. Я могу всё это сказать открыто, но могут найтись люди, которые со мной не согласятся, скажут, что этого не было, что я преувеличиваю…
Шостакович относился к Хачатуряну с симпатией. Чувствовал со, стороны Хачатуряна восхищение и поддержку. Был снисходителен к его слабостям. Их сблизил 1948 год, когда оба подверглись жестокой критике, но не сдали творческих позиций.
— Скажите, — неожиданно спросил Арам Ильич, — в чем разница между Шостаковичем и мной?
И, засмеявшись, сам ответил:
— Шостакович, когда его жестоко ругали, работал, а я хотел повеситься. Он всегда работал. Не ожидал от жизни только хорошего, Я читал, что Эмиль Золя для вдохновения держал в ящике письменного стола гнилые яблоки и ругательные статьи — он называл их «жабами». «Жабы» его вдохновляли. Шостакович после первой жестокой критики, когда его музыку назвали сумбуром, написал гениальную Пятую симфонию. Мы были ошеломлены. Тогда я понял, какой характер живёт среди нас, насколько он выше нас.
— Вы в ту пору подружились?
— Нет, раньше. В 1934 году. На поезде вместе ехали: у него тогда в Баку были гастроли. Ехали в соседних купе. Молодые были, весёлые, влюбчивые — всё впереди… Меня тогда как композитора почти не знали, я поздно начал. Мы просто друг другу понравились.
Потом Шостакович мою Первую симфонию поддержал, пришёл на премьеру. Это меня очень взволновало, очень тронуло. Лёва Оборин, его друг, мой Фортепианный концерт сыграл. Очень здорово. Я сразу на ноги встал. Хачатурян не следит за последовательностью мысли: температура сказывается. Эпизоды, воспоминания наслаиваются торопливо, словно человек опасается: не успеть, не успеть…
— Седьмую симфонию он играл мне на Миусах, сразу после самолёта из блокадного Ленинграда. Мы тогда на Миусской улице жили, я на четвёртом, а жена — Нина Макарова с матерью на пятом этаже, для удобства работы. Собрались у меня. Шостакович нервничал: «Ты уж извини, что это как «Болеро» Равеля». Были готовы три части Ленинградской симфонии…
С 1939 по 1948 год существовал Оргкомитет Союза композиторов, Я был первым заместителем председателя Оргкомитета — Рейнгольда Морицевича Глиэра, а Дунаевский — вторым заместителем, но фактически мне приходилось работать не только за себя. Тогда стали Дома творчества устраивать. Большая подмога композиторам. Первый дом — вблизи города Иванова. Там жили музыканты свободно, без ограничений во времени: приезжали — уезжали. Для работы избы сняли, сарайчики подремонтировали. Я в избушке работал, Шостакович — в сарайчике-курятнике. Как трудились! История музыки ещё оценит то, что было сделано в Иванове. Там советскую классику создавали. Подъем был и отношения хорошие, творческие. Друг другу играли то, что наработали, советовались. Удивительно: у всех в Иванове сочинение шло без заторов. Что тут влияло — природа? Чувство близкой победы? То, что немного откормились? Война нас сблизила: чувства были едиными.
Тут Хачатуряну вспоминается конкурс на создание Гимна Советского Союза: как сочиняли, показывали — эпизод музыкознанием мало изученный.
— Сталин поручил руководить этим делом Ворошилову, Щербакову, Храпченко. Ворошилов сам пел, он любил слушать Гимн партии большевиков, который всегда исполнял Краснознамённый ансамбль Красной Армии.
Когда объявили, что будет отбираться новый гимн, их штук пятьсот написали. Многие представили по нескольку вариантов. Прослушивание проходило в Бетховенском зале Большого театра. Для начала в присутствии Сталина сыграли «Марсельезу», английский гимн, «Интернационал». Храпченко, тогдашний председатель Комитета по делам искусств, вышел и сказал: «Хачатурян, Шостакович — за сцену». Мы вышли к артистической комнате. У двери вполоборота стоял начальник охраны Сталина генерал Власик. Я рискнул войти первым. Увидел с правой стороны Сталина, с левой — всё Политбюро. Я стал крайним у двери, рядом — Шостакович, Храпченко. Сталин дал характеристику — что такое гимн и каким должен быть советский.
Начались прослушивания. Порядок был такой: открывался занавес, и хор пел гимн, потом под управлением Мелик-Пашаева оркестр играл, потом уже сообща исполняли.
Ворошилов предложил Шостаковичу и мне написать гимн сообща. Два дня у нас ничего не получалось. Сочиняли порознь, а потом совместно корректировали. На третий день что-то получилось, на слова поэта Михаила Голодного. Кто будет инструментовать? Шостакович сказал: «Сломаем спичку. Кому попадётся «головка», тот инструментует». «Головка» попалась мне. Я инструментовал. В один день соревновались гимны Александрова, Шостаковича, мой, Туския, наш общий с Шостаковичем. Каждый в трёх видах: хор, оркестровая партия и хор с оркестром.
Нас позвали к Сталину. Он спросил у Мелик-Пашаева: «Вам нравится их гимн?» Тот ответил: «Мне их гимны врозь нравятся больше, чем написанный сообща»». Сталин сказал: «А мне общий больше нравится, чем в отдельности».
Гимны инструментовал Виктор Кнушевицкий. Шостакович выступил и стал хвалить Кнушевицкого за отличную инструментовку. Молотов спросил: «А ваш общий гимн тоже Кнушевицкий инструментовал?» Шостакович ответил: «Композитор должен уметь инструментовать сам». И стал судорожно повторять эту фразу.
Возник вопрос о переделке припева в нашем общем гимне. Значит, нужно было всю музыку переделать. Сталин спросил: «Три месяца вам хватит?» Шостакович ответил: «Пять дней». На этом всё кончилось.
Потом я узнал, что Сталин сказал: «А Шостакович, кажется, приличный человек».
Вскоре Сталин уехал в Тегеран на встречу с Черчиллем и Рузвельтом. Вернувшись, он решил в пользу Александрова: Гимном Советского Союза сделали гимн партии большевиков, с новым текстом С. Михалкова и Г. Эль-Регистана.
Спрашиваю, что ещё Хачатуряну помнится. Он настойчиво возвращается к 48-му году, эта боль, видно, не уходила.
— Шостаковича внешне скоро снова признали, но внутренне всё время сопротивлялись. Иногда открыто. Секретарём парторганизации был у нас Терентьев, весьма покладистый. Выступает Кабалевский. Терентьев говорит: «Правильно, Дмитрий Борисович». Потом я выступаю и полностью не соглашаюсь с Кабалевским. Терентьев говорит: «Правильно, Арам Ильич».
А Кабалевский очень нервный был. Однажды он поддержал меня, когда я выступил в защиту сочинений, созданных во время войны в Иванове и позднее поруганных. Кабалевский со мной согласился. Это было, когда он в руководстве Союза композиторов пересаживался с одного стула на другой. Так мы жили и трудились.
Однажды на партсобрании выступил пожилой музыкант Шульгин: «Формализм поднимает голову. Шостакович вертит своим задом». Я вскочил: «Как вам не стыдно — старому члену партии. Как вы неприлично выражаетесь о человеке, которого весь мир уважает».
— Как же Шостакович относился к такому?
— Он был очень, скрытный. Во всём. Преданный семье, хотел, чтобы жена Нина Васильевна всегда была с ним, не уезжала на работу в Армению, но это не получалось. Нина Васильевна умерла — я был, когда её провожали с их квартиры на Кутузовском. Потом мать Шостаковича Софья Васильевна умерла. Слезы Дмитрий Дмитриевич не проронил.
Решения принимал самые неожиданные. Организовался Союз композиторов РСФСР: Москва, Ленинград, другие крупные города Федерации — амплитуда колоссальная. Шостаковичу предложили возглавить Союз композиторов РСФСР. Неожиданно согласился: он это умел. Как-то услышал от него: «Человек, говорящий правду, должен иметь оседланного коня — сказал, вскочил на коня и улетел». Что он имел в виду?
— Вы были свидетелем вступления Шостаковича в КПСС, выступали на собрании, когда его принимали в партию. Было ли ему это предложено свыше?
— Нет, вступление в КПСС исходило от самого Шостаковича. Многие были поражены: ведь немолодой уже человек. Я — член КПСС с 1943 года, всегда был в гуще партийной жизни, три раза давал рекомендации в партию; Шостакович у меня рекомендации не попросил.
— Вы наблюдали его и в личном общении, дома, в композиторских делах. Был ли он добр с людьми, как считают?
— Я назвал Шостаковича совестью советской музыки. Мясковский — патриарх, Шостакович — совесть. Уровень высоко интеллектуальный. Прокофьев — очень резкий, жёсткий, шершавый. Шостакович — типичный русский интеллигент. Если ему произведение не нравилось, он не говорил, что оно не годится. Он молчал или отворачивал лицо. Но он мог быть и саркастически желчным. Бритвой срезать мог, но действительно плохое. Он мог быть и нетерпимым.
Случилось, что Мухтар Ашрафи «захватил» в Узбекистане всё музыкальное искусство. Другие за Ашрафи музыку писали. К сожалению, не за него одного. За песенников многих. Помощь русских музыкантов превратилась в уголовщину. Оперы Ашрафи, написанные чужими руками, издавались на мелованной бумаге, а на других композиторов даже серой бумаги не хватало. Шостакович поехал в Ташкент и всё установил. Ашрафи наказали.
Многие годы критику Шостаковича переживал Янис Иванов из Риги. Я бывал в Латвии. Янис мне не понравился: важный, напыщенный. Во всём его поведении нет скромности. Пишет одни симфонии — перегружено, жирно. Митю это раздражало. Он выступил на композиторском пленуме, есть стенограмма: коротко, но крепко сказал об Иванове.
Помню, были мы с ним на концерте пианиста Александра Каменского в Ленинграде. Вышел на сцену грандиозный и улыбающийся. Митя говорит: «Ну что улыбается, ещё ничего не сделал. Вышел, как любимец публики. Уверен, что она безумно рада, что появился Каменский». Играл он посредственно. Митя посмотрел на меня красноречиво. Его такое раздражало.
— Отношения с коллегами-композиторами?
— С композиторами общался, но далеко не всех любил. Не любил Кабалевского. С Хренниковым общался как с руководителем Союза композиторов СССР. Третья симфония Хренникова Шостаковичу понравилась. Я был в концертном зале, видел его реакцию. Ценил Вайнберга, Бориса Чайковского. Немного, но слушал произведения Нины Макаровой. Как-то был он у нас на обеде и пригласил к себе на дачу в Жуковку. Там Нина Владимировна сыграла ему свои фортепианные вещи. Он одобрил, хвалил. За несколько недель до её кончины Шостакович захотел послушать мои сольные сонаты. Тогда была записана только Виолончельная. Шостакович был взволнован, говорил о них с теплотой.
А вообще мне часто казалось, что ему скучно было с людьми. Скучно или смешно: такой у него был уровень. Сплетничать он не любил.
— Чем вы объясняете его снисходительность к людям, сделавшим ему немало зла? Посылал им приветственные телеграммы, здоровался, ни одного худого слова — этакое непротивление злу…
— Сильные люди прощают. Шостакович, когда он поднялся, стал руководителем, должен был всех уничтожить, кто ему столько горя принёс. Правда, композиторские интриги и антагонизм – это детсад по сравнению с писательскими, театральными, где люди живьём пожирают друг друга. А у нас такой серьёзной взаимной ненависти не было. Но мести жаждет тот, кто не сильный, кто мелкий. Шостакович был великим гуманистом. Предельно порядочный и внимательный. Он понимал, что человек должен стремиться делать добрые дела, что в этом величайшее самоудовлетворение. При таланте и фанатичном труде терпение и терпимость – всё. Терпимость — не беспринципность, а высота души, какой достиг Шостакович. Я к этому поздно пришёл.
Автор великолепных балетов «Спартак», «Гаянэ», музыки к многим фильмам, Хачатурян досконально знал балетную и киноспецифику, работал с замечательными балетмейстерами, кинорежиссёрами. Шостакович киномузыкой занимался всю творческую жизнь, а к балету не возвращался с 1936 года, когда сетовал на произвол хореографов, режиссёром, кроящих музыку на свой лад. Что изменилось в послевоенный период? Для Хачатуряна это был прежде всего вопрос о судьбе его балетов, и он горячо говорил, обращаясь к известным именам.
— Леонид Якобсон. Он участвовал в первой постановке балета «Золотой век» Шостаковича. Я с ним тоже работал. Он в Кировском театре в Ленинграде поставил «Гаянэ», просто хорошо, но кое-что себе там позволил — взял и раскрошил музыку. Я сказал Якобсону, что будем ставить «Гаянэ» заново, — он, больной совсем, — приезжал ко мне специально в больницу. Не успели. Умер.
Якобсон мечтал «Гаянэ» в Большом театре поставить. Первым поставил Игорь Моисеев. Моисеев — гениальный миниатюрист. Его фантазия работает три минуты. Потом спад. А балет это симфонический монолит, сквозное действие. Глиэр — замечательный балетный композитор — спрашивал: «Вы слышите свой 117-й, свой 274-й такт?» Все недоумевали: что он имел в виду? Слышать своё сочинение в целом. А то пишу вторую страницу, а что будет на третьей — не знаю… Шостакович стремился к такой цельности — музыки, режиссуры. Не получалось. Я говорил балетмейстерам: первая творческая встреча с композиторами должна быть в народном суде. Балетмейстеры — невыносимый народ. И кинорежиссёры тоже. Всё зависит от культуры. С Михаилом Роммом я сделал шесть или семь картин — «Человек № 217», «Русский вопрос», «Корабли штурмуют бастионы», «Адмирал Ушаков», «Владимир Ильич Ленин», «Секретная миссия». Мы с ним больше тридцати минут по каждому фильму не разговаривали, хотя полагается всё оговаривать, записывать, утверждать в музыкальном отделе «Мосфильма». А у нас: коротко поговорили — и за дело. Работа кончалась тем, что он обнимал меня, и мы целовались.
В Нью-Йорке я смотрел балет «Дон Кихот» композитора Набокова. Есть писатель Набоков. А композитор — его родственник, необыкновенно образованный человек, лектор, умеренный модернист в западном смысле.
«Дон Кихот» — первый американский многоактный балет. Мне в его музыке один номер показался лишним. После премьеры я сказал балетмейстеру Баланчину — я его называл Джордж: «Почему вы не убрали лишнее?» Он развёл руками: «Помилуйте, как же? Композитор написал. Что вы?»
Я сказал: «Снимаю шляпу перед вами».
Из молодых хореографов хорошо мне работалось с Борисом Эйфманом. У него лексика свежая. Очень удачно в Латвии «Гаянэ» поставил…
— Что же сохранила память из последних встреч с Шостаковичем?
— Он был на моем юбилее в 1973 году, в Колонном зале Дома союзов. Есть фото: Дмитрий Дмитриевич в первом ряду. Потом был на большом банкете.
Мы — Шостакович, Кабалевский и я — попали жить в Москве в один дом, на одной лестнице. Шостакович говорил: «Вот когда мы жили далеко друг от друга, мы часто встречались, а теперь, живя в одном доме, реже. Жизнь такая. Стали чаще болеть. Я ногу себе сломал…»
В году по два раза и он, и я попадали в больницу. Помню, как-то раз Шостакович лежал в больнице на улице Грановского. Ему давали отдельную палату на первом этаже, где лечили именитых иностранцев. Из советских граждан туда укладывали только Дмитрия Дмитриевича. Он вёл себя изолированно, мало с кем общался. Меня всегда навещал, когда я хворал: в клинике или дома…
Пришла пора Араму Ильичу принимать лекарство, Тьма за окнами сгущалась. Он облачился в широкий халат, вышел в столовую, нашёл свой фотопортрет и фломастером размашисто надписал: «Софья Михайловна! Вы мне понравились. Поэтому я вам сказал то, что почти никому не говорил... А. Хачатурян».
В чём однозначно прав Арам Ильич это то,что Шостакович был скрытным человеком. Помнится, Хентова в книге "Шостакович и Сибирь" цитирует письмо Шостаковича к Э.Денисову, в котором он задаёт риторический вопрос относящийся к Хачатуряну: "Как можно в наше время писать такую плохую музыку и самому восхищаться ею?"
Не думаю,что кто-то,и тем более Хачатурян мог бы говорить,что знал Шостаковича и тем более дружил с ним. Максим Шостакович в одном из интервью как-то сказал,что и сам не уверен,знает ли он своего отца,поскольку тот мог за завтраком сказать одно,за обедом нечто противоположное,а за ужином нечто совсем третье.
Я думаю,что самой точной и тонкой характеристикой Шостаковича являются слова Зощенко. Шостакович гений,равных которому в музыке 20го века лично я не знаю. Многие из его современников хотели бы видеть себя вхожими в его круг,но думаю что если такие и были,то их имена совсем не на слуху у большинства,как например сосед по даче академик Долежаль.
ПОГРУЖЕНИЕ В КЛАССИКУ. Здесь живет бесплатная классическая музыка в mp3 и других форматах.
Меню сайта
Помощь тяжело больным детям.