СОФЬЯ ПЕТРОВНА ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ (период с 1936 по 1966 год) ------------------ Народная артистка СССР, «мамуленька», «баба Соня» (хотя она предпочитала, чтобы ее называли просто – «бабушка», - «баба Соня» - это что-то вроде «Бабы Яги»). --------------- Воспоминания ученицы, приемной дочери.
В 1936 году я переходила из шестого в седьмой класс музыкальной школы-семилетки, которая тогда находилась на углу улицы Некрасова и улицы Короленко, в здании музыкального училища Ленинградской Государственной консерватории. Комиссия, которая присутствовала на этом экзамене, отбирала наиболее одаренных детей в седьмой класс школы-десятилетки при Консерватории. Почему-то среди отобранных оказалась и я. Но это – незначительная подробность, так как следующей весной, после седьмого класса десятилетки, меня вернули опять в школу-семилетку (я в течение года «не оправдала доверия») по принципу «берешь вещь – клади на место». Меня водворили «на место», и я с удовольствием прощаю судьбе эту роковую ошибку. Рок в этом случае помог мне осуществить свою давнишнюю мечту. Я очень хотела учиться петь, но даже не знала, есть у меня какой-нибудь голос или нет (пела я только на уроках сольфеджио, но с большим удовольствием). И вот я услышала, что в нашей школе существует детский хор, который участвует в спектаклях Театра оперы и балета имени С.М.Кирова. Мы с подругой Олей пошли попробовать свои силы. У Ольги тотчас же определили сопрано, а мне сказали, что у меня непонятно пока, какой голос (мне было очень обидно, что у Ольги сопрано, а у меня – неизвестно что). Тем не менее меня приняли в хор, в партию альтов. Какая началась интересная жизнь! Мы часто репетировали после уроков, хормейстер разучивал с нами хоровые партии. И наконец нам сказали, что сегодня вечером мы участвуем в балете «Щелкунчик», где детский хор за кулисами поет Вальс снежинок. Я позвонила по телефону домой гордая: «Сегодня я еду в театр, я занята в спектакле!» И готова была съехать вниз по перилам лестницы… Мы пели в «Щелкунчике», «Эсмеральде», «Кармен», «Борисе Годунове», в «Пиковой даме». Театр! Мы сюда довольно часто ходили с мамой, слушали много опер, и среди них самыми моими любимыми были «Пиковая дама» и «Хованщина». И в той, и в другой опере пела С.П.Преображенская. Какое она на меня произвела впечатление, не буду говорить. Только с первого же раза я запаслась нотами, и моя бедная мама каждый вечер аккомпанировала мне арии, романсы, а порой и целые партии из репертуара Софьи Петровны (не завидую моим домашним, хотя они говорили, что им нравится, как я пою). Какое же чувство было у меня, когда я оказалась на одной сцене с Преображенской! В «Пиковой даме» она пела графиню, а Н.К.Печковский – Германа. Правда, судьба распорядилась так, что сначала я познакомилась с Печковским… Пробегая по сцене за задником, я нечаянно с разбега попала своей головой в шляпке благонравной девочки прямо в живот высокому, полному мужчине. Когда я подняла глаза, чтобы извиниться, я с ужасом поняла, что «познакомилась» с Николаем Константиновичем. Конечно, я извинилась, была прощена и знакомство, очень приблизительное, состоялось. Но я за кулисами уже не бегала, а ходила чинно и благородно. Софья Петровна очень любила детей и часто, стоя в кулисе, сама заговаривала с нами, спрашивала, кто чем занимается, кто что любит. Когда я сказала, что очень хочу петь, она одобрительно покивала головой в седом парике и капоре с перьями (ведь она же была старая графиня!) и сказала: «Что же, значит, надо учиться. Правда, в 14 лет немного рановато». В течение всего этого учебного года, пока мы пели в театре, я встречала Софью Петровну, и всегда она была с нами приветлива и ласкова. Но вот я снова оказалась не слишком одаренной. Меня перевели в мою прежнюю школу, и пение в театре кончилось. Одно меня утешало: я была высокого роста, а на роль «детей» брали тех кто поменьше, и таким образом я, уже после, многих, кто был повыше, не увидела на сцене. Состав «детей» омолодили – брали их младших классов. Но я продолжала ходить на спектакли, слушать, ждать после спектаклей Софью Петровну. Познакомила ее с моей мамой. Одновременно я увидела и узнала людей, называемых «поклонниками» артистов. Ждали Печковского (сумасшедшие, один раз разорвали на память его галоши). Как только он выходил из служебного подъезда, это стадо «печковисток» летело за ним, навстречу ему, а он шел, закрыв горло и рот шарфом, и иногда что-нибудь отвечал, если к нему очень уж приставали. «Поклонники» Софьи Петровны были скромнее. Ни ее, ни ее одежду на куски не рвали, но ждали после каждого спектакля. Меня сразу признал только один Николай Иванович (очень симпатичный человек, во время войны он погиб). Две подруги, Лика и Таня, держали себя со мной очень независимо. Они «делали свое дело», и на меня им было наплевать. Ира Царюковская всегда была со страдальческим выражением лица и плакала, когда Софья Петровна оказывала какие-нибудь знаки внимания мне или кому-нибудь еще. Лика картавила, и Софья Петровна всегда дразнила ее: «Гак-дугак». И называла их с Таней «девчонки-печенки». Она часто рассказывала нам, пока мы провожали ее до дома, разные интересные случаи из театральной жизни. Например, во 2-м акте «Чародейки» есть дуэт, в котором Софья Петровна каждый раз в одном и том же месте забывала слова и не могла спеть целой фразы. Партию княжича Юрия пел тогда Г.М.Нэлепп. Однажды мы с удивлением услышали, что в дуэте княгиня спела все до одной ноты и все до одного слова. Когда мы потом спросили, что случилось (мы уже привыкли, что в этом месте всегда «пауза» и считали ее нормальной), Софья Петровна рассказала: - Сегодня перед самым дуэтом Жорка Нэлепп подошел ко мне и говорит: «Вот если ты и сегодня не споешь, я тебе всю задницу иголкой исколю, стоя обедать будешь!». А когда спела, еще издевался: «Ага, испугалась, что стоя обедать придется!» (Дело в том, что Нэлепп прекрасно вышивал; у него в костюм всегда была вколота иголка, в антрактах он занимался рукоделием, и у него было много вышитых украинских рубашек). Рассказывала она как-то и о том, что один раз в последнем акте «Чародейки», когда княгиня видит труп своего сына, она чуть не упала по-настоящему в обморок, потому что ей показалось, что это кто-то из ее настоящих сыновей… А когда она только начинала петь в театре и работала в классе Ивана Васильевича Ершова, он доводил ее до такого состояния, что она была каждый раз чуть не в истерике. Один раз она устроила настоящую истерику в «Царской невесте», репетируя Любашу. Иван Васильевич сказал: «Кажется, начинает получаться»… Как-то, когда мы проходили мимо Адмиралтейства, Софья Петровна сказала: «Вот в этом саду моя детвора гуляет». Я узнала тогда, что у нее четверо детей: Вова 16-ти лет, Надя 14-ти лет, Коля 7-ми лет и Верочка 4-х лет. Узнала, что в Луге у них есть корова Люба и домработница, Которую Софья Петровна называла «Квазимодо», «Квазимодка». (В Луге, на Пятой Заречной улице у них была своя дача, где они отдыхали каждое лето, и целое хозяйство: корова, куры, поросята). Подойдя к дому №4 на улице Дзержинского, Софья Петровна озорно свистнула – громко, как мальчишка. Оказывается, это был такой способ предупреждать мужа, что она идет домой. Потом мне сказали, что его зовут Николай Павлович. В Консерватории, как всегда, весной проходили выпускные экзамены, и Софья Петровна была председателем госкомиссии. Я много ходила на эти экзамены. Было очень интересно – кроме того, что я встречала там Софью Петровну, - слушать и концертные программы в зале, и оперы в Оперной студии. После одного такого экзамена Софья Петровна рассказала нам, как зашла она в студию за кулисы, чтобы поздравить одного студента с успехом, а он сказал: «Софья Петровна, я сегодня с раной пел». Она очень смеялась. Оказывается, у него на губе была какая-то ранка. После одного экзамена в Малом зале, одеваясь в гардеробе, она сказала: «Моя шляпа – самая паршивая!» А потом, взяв свою чернобурую лису, изображала из нее живую: «водила» ее по полу, и лиса «ходила». Председатель Государственной комиссии, Народная артистка Советского Союза! Это было в 1940 году. Софье Петровне было 36 лет, хотя выглядела она значительно старше из-за своего высокого роста и полной фигуры. Живость, какая-то детская шаловливость были присущи ей до самой ее старости… И даже отважность. Перед Пасхой в Никольском соборе было целование Плащаницы. Софья Петровна всегда была религиозна и очень хотела в этот раз приложиться к ней. Но там была большая очередь, а у Софьи Петровны – выступление… Что делать? Недолго думая, она пролезла через алтарь и подошла к Плащанице с другой стороны. А ведь вход в алтарь женщинам воспрещен! И вообще ее могли видеть коллеги…Она рассказала мне это под большим секретом. 1941 год. В театре собирались ставить «Лоэнгрина». И Софья Петровна спрашивала нас: «Ну что, соглашаться мне или нет? Рвать глотку или не стоит?» - известно, что петь Вагнера очень сложно. Мы, конечно, все советовали «соглашаться». Эгоисты! Слушать-то ведь – не петь! Она, понятно, прекрасно бы спела, хоть и была страшной трусихой. Но помешали не трусость и не ее сомнения –
. Помешала война
Софье Петровне предлагали отправить детей из Ленинграда, предлагали эвакуироваться и самой. Она ни за что не согласилась и осталась в Ленинграде. До 4 апреля 1942 года оставалась в Ленинграде и я (мне предлагали эвакуироваться с Музыкальным училищем, в котором я в это время училась, но я отказалась, т.к. папа был военнообязанным, и я не могла оставить его и маму здесь и уехать одна). В Филармонии не прекращались концерты. Я продолжала жить так, как жили в то время все, кого спасала музыка, спасал театр. Несмотря на обстрелы и бомбежки, я часто ходила на концерты (иногда вел эти концерты мой дядя, Александр Николаевич Крюгер, и он брал меня с собой в Филармонию). Помню один концерт. Во время отделения мы два раза спускались в бомбоубежище. Но после отбоя воздушной тревоги концерт продолжался. Пели тогда Плешаков и Софья Петровна. Что еще было в этом концерте, не помню. (я многого не помню из времен блокады – провалы в памяти). Пела она арию Иоанны из «Орлеанской девы» и последнее «ля» («…и не придет к вам вечно, вечно!») спела на октаву ниже. Не хватило сил и дыхания: уже начинался голод. После концерта она сказала нам: «Ребятам еще есть немного куриного бульона, а дальше не знаю, что будем есть». А в антракте она надписывала программки: мне, еще кому-то, кто был на этом концерте, и своим друзьям, которые находились вместе с театром в Перми. Помню надпись, которую она послала Д.И.Похитонову: «Милый Данила! Крепко целую! Соня». В начале 1942 года в нашей семье умерло от голода 11 человек, и мы остались втроем с тетей и двоюродной сестрой. В апреле уехали из Ленинграда и попали в Ташкент, где находились наша консерватория и музыкальное училище. Здесь организовалась студенческая концертная бригада, и меня туда приняли (среди 11 вокалистов ВУЗа – одну пианистку из училища) в женский вокальный ансамбль. Здесь, в Ташкенте, после всех пережитых нами ужасов, я снова начала петь. Руководил нашим ансамблем Адольф Бернгардович Мерович, который очень любил Софью Петровну, много с нею работал, находил, что я на нее похожа и ко мне прекрасно относился. Он всегда просил меня в моих письмах передавать ей привет: мы переписывались. Софья Петровна писала довольно редко, но я откровенно с нею делилась всем, и она постоянно давала мне советы в отношении пения и моей жизни вообще. Несколько писем от нее у меня хранятся. Память о том времени отрывочна, всплывают лишь какие-то кусочки. Из них один – выступление И.В.Ершова. Он говорил о каком-то пианисте и его исполнении 12-го - «Революционного» - этюда Шопена. Спел начало этого этюда. Как можно голосом передать такую музыку, представить невозможно, но в исполнении Ершова это была музыка. А в антракте я подошла к нему и передала привет от Софьи Петровны (в одном из писем она меня просила это сделать). И он поцеловал мне руку. Иван Васильевич был галантным мужчиной до последних дней жизни. Его студентки рассказывали, что он ни одну не отпускал с урока без того, чтобы не проводить ее до передней и не подать ей пальто; а ведь он был уже стариком, а они – совсем молодыми девочками. В 1944 году консерватория возвратилась в Ленинград. Чуть ли не первое, что я сделала, - я поехала к Софье Петровне. Помню: вошла в ее парадную, поднялась немного на лестницу, а наверху, на площадке, стоит она в сером осеннем пальто и в черной бархатной шляпке с бантом спереди, как тогда носили. Рядом с нею – Верунька. Она, конечно, на меня не отреагировала, а мы с Софьей Петровной бросились друг к другу: я – наверх, она – вниз, и где-то посередине крепко обнялись и расцеловались. Помню, когда вкратце, сбивчиво что-то друг другу рассказали, она вдруг сказала Веруньке: «Лелька, смотри, какая к нам толстая коровка приехала!» (Я действительно растолстела после блокады на узбекских фруктах). А «Лелькой» называли маленькую Веруню оттого, что она себя сама когда-то так назвала: «Верка-Лелька»). Куда мы пошли дальше и что было – не помню. Но сколько-то времени спустя Софья Петровна по телефону пригласила меня к себе. Это был первый мой визит к ней домой, и мне помнится, что чувствовала себя не в своей тарелке… Улица Дзержинского, дом 4, квартира 5. Третий этаж. Открыла Верочкина няня, тетя Васюша. Сама Софья Петровна отдыхала и лежала в своей спальне. Квартира очень большая. Слева – огромный зал, метров 50, посередине зала стоит овальный стол, у правой стены - белый рояль. На левой стене – огромное зеркало, под ним – диванчик. Налево от двери, сразу же, - еще диванчик, несколько кресел. Вот и вся обстановка. Справа – дверь в кухню, прямо – спальня Софьи Петровны и кабинет Николая Павловича. Слева, перед дверью в зал, дверь в детскую. Собственно, теперь это уже не была «детская». Здесь жила Надя. Вова жил и учился в Военно-морском училище. Верочкина кроватка стояла в маминой спальне…Осталось трое детей… Погиб Коля – глупо, несправедливо, от мальчишеской шалости: в Разливе несколько ребят выловили из воды мину, и она взорвалась у них в руках. Я узнала это еще раньше, не от Софьи Петровны и, конечно, сейчас об этом ни слова не было сказано. Софья Петровна рассказала мне только, что погибла бедная ее Квазимодка на улице, во время артиллерийского обстрела. Погиб на фронте Николай Иванович, Лика и Таня куда-то уезжали. Про Иру Софья Петровна как-то не рассказывала. Мы обосновались у Софьи Петровны на кровати. Она лежала, я села на край (кровать дубовая, широченная). В спальне было полутемно – горела только небольшая лампочка над кроватью, - и все напоминало сцену в спальне графини. В середине комнаты стоял стол, заваленный всем, чем только можно, у левой стены – туалет, у правой – платяной шкаф и Верушина кроватка. Никого из детей дома не было. Софья Петровна расспрашивала меня, как я живу, что делаю и, выудив из меня, хочу ли я есть, отправила меня в кухню: «Поищи там хлеба с чесноком и тащи сюда». Я нашла все это, принесла в спальню и мы вместе поели. – «Сыта? Ну, слава Богу. А то в доме нет больше никакой еды… А теперь пойди в зал и посмотри, какую вчера Надя вазу купила за 400 рублей». В зале, занимая чуть ли не полстола, стояла очень красивая огромная ваза. Софья Петровна знала из моих писем, что умерли в блокаду мои родители. «Ну, теперь будешь моей дочкой» - сказала она. И тут же отправила меня к шкафу, чтобы я нашла там чулки. «Там у меня разгром, но ты найди, это Надя вчера купила две пары. Одну возьми себе». Я что-то слабо вякала в ответ, но она настояла. Среди запихнутых в полном беспорядке вещей попался узелок, завернутый в белую материю. «Вот это тоже возьми себе. Это мое концертное платье, но оно мне уже не годится». Я что-то опять возражала, но слабо, так как, честно говоря, мне были очень приятны эти ее подарки. Платье оказалось черное, расшитое стеклярусом, и приходилось как раз на мою фигуру. (В дальнейшем я не использовала это платье по назначению, т.к. в своем пении не достигла таких масштабов, чтобы давать концерты в платье Преображенской). В довершение всего я была отправлена к туалету и надушена «индийской амброй». По окончании обряда «посвящения в дочки» я снова села на край кровати и мы опять разговаривали обо всем, о чем можно было говорить после такого долгого перерыва. Надо сказать, что на расстоянии – я в Ташкенте, Софья Петровна в Ленинграде – мы сблизились с нею: видимо, в своих письмах я раскрывала какие-то более серьезные стороны своей жизни, чем просто увлечение сценой и пением. И теперь она мне давала, уже не в письмах, а в уютной домашней спокойной обстановке, хорошие, очень нужные мне тогда советы. Долго я в тот вечер просидела у нее. Не знаю, почему никого не было дома, кроме тети Васюши. В трамвае, возвращаясь домой, я старалась не стоять там, где было много народу, и дышать носом, потому что от меня здорово пахло чесноком. Как-то я приехала к Софье Петровне, а она с Надей и Верочкой собиралась ехать в Дом кино на просмотр какого-то фильма. С Надей я еще не была знакома. Она очень приветливо поздоровалась со мной: «А я все знаю, мама мне про вас много рассказывала и приносила разные штучки!» (под «штучками» подразумевались всякие безделушки, которые я до войны сама делала и дарила Софье Петровне). Софья Петровна предложила мне поехать с ними, и я с удовольствием приняла приглашение […] Ехали в переполненном трамвае, висели: на одной площадке мы с Надей, на другой – Софья Петровна с Веруней. Бежали…Опоздали…Оказалось, что Дом кино сегодня выходной и никакого просмотра не должно было быть. Замершие, усталые, мы разъехались по домам.
В 1946 году я поступила в хор Оперной студии Ленинградской консерватории. Я снова попала на оперную сцену и надо сказать, что в то время Оперная студия была настоящим театром с огромным репертуаром. Если вспомнить - «Русалка», «Демон», «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Царская невеста», «Фауст», «Корневильские колокола», «Свадьба Фигаро», «Риголетто», «Дочь Анго», «Молодая гвардия», «Черное домино», «Кармен», «Волк и семеро козлят», «Таня», «Волшебная флейта», «Чудесный поток», «Запорожец за Дунаем» - это оперы, которые постепенно входили в репертуар в течение 13 лет моего пребывания в Студии. Кроме того, шли балеты: «Фея кукол» и не помню, какие-то еще. Боюсь, что и оперы-то я не все вспомнила. В то время Оперная студия находилась в расцвете, и работать там было очень интересно. Иногда и Софья Петровна, моя «мамуля», как я ее теперь называла, пела у нас графиню. Мы встречались с нею и просто так, в Консерватории; иногда я бывала у нее, но редко, т.к. уже полным ходом шла ее работа в театре. Кроме того, она сама занималась, чтобы всегда быть в форме, у профессора Консерватории Л.В.Кича. Один раз мы встретились с Софьей Петровной в Консерватории и вместе шли домой по улице Декабристов. И вдруг она мне сказала: «А знаешь, я наверное скоро выйду замуж». Я очень удивилась: «Как это замуж? А Николай Павлович?» И она рассказала мне, что давно уже есть у нее «друг дома», он же – отец Верочки, врач, Виктор Августович Штурм. У него в Евпатории туберкулезный санаторий, там лежала когда-то Надя. Он – главный врач этого санатория. Николай Павлович знает, что Веруня не его дочь, но очень ее любит… В общем, развод и затем брак с Виктором Августовичем были почти решенным вопросом. (Впоследствии это не состоялось: из-за серьезной болезни Николая Павловича Софья Петровна осталась с ним). Мы где-то потом сели на трамвай. И на завороте с Адмиралтейского проспекта на Невский (тогда еще трамваи ходили по Невскому) Софья Петровна сказала: «Не хочу ехать до Невского. Сейчас на ходу буду прыгать.» (трамвай проходил мимо ее дома). И спросила мальчишку лет 10, стоявшего на площадке: «Ты будешь сейчас прыгать?» - Он поднял удивленные глаза: «А вы что, прыгать собираетесь? Сколько живу на свете, еще не видел, чтобы такие тетеньки с трамвая на ходу прыгали!» - «А ты поживи с мое, еще и не такое увидишь», - ответила ему «тетенька» и, легко спрыгнув на повороте, тахнула мне рукой. Помню еще один вечер у Софьи Петровны дома. Мамуля, как всегда, лежала - она любила поваляться, и, помню, еще в Ташкенте А.Б.Мерович говорил: «Соню надо домкратом с кровати поднимать». Около нее вертелась Веруня. Я помню, что у нее должен был быть праздник в детском саду и я ей делала костюм зайца. А потом Софья Петровна сказала: «Ну-ка, дочки, идите сюда, ложитесь ко мне». И мы увалились к ней: Веруня с одного бока, я с другого. - «Вот, Веруня, у меня еще дочка, и Николаевна, как вы все…» - и прибавила: «Во время войны, бывало, как тревога – я соберу их всех на этой кровати: погибать, так всем вместе… Только прежде всего скорее штаны надевала: вдруг найдут под обломками народную артистку Преображенскую, а она без штанов». А потом мы с мамулей вполголоса пели «Пиковую даму», подряд, пока не встревала Верунька и не начинала нам мешать. Кажется, в этот день, когда я уходила, Софья Петровна дала мне туфли, которые она купила себе, но они оказались ей узковаты, - и попросила меня походить в них и разносить. Помню, они были черные, лакированные, с какими-то шнурочками. И в них я щеголяла по Оперной студии две недели, конечно, сообщив «между прочим» моим «девам», что это туфли Преображенской (излишней скромностью я не страдала). А как-то я долго засиделась у нее вечером - она показывала мне письма Виктора Августовича, рассказывала о нем; все письма начинались словами «Мой дорогой», так он всегда ее называл. Мы заговорились, и я осталась ночевать в зале на диванчике. Софья Петровна всегда живо интересовалась моей жизнью, была в курсе всех моих (в том числе и любовных) дел. И вдруг ей пришла идея устроить меня в театр, в миманс – не в штат, а на разовые посещения, чтобы я могла продолжать работать в Студии. – «Пойдешь в 14-й подъезд, вызовешь по телефону Сергея Ивановича Низовцева, начальника миманса, я ему уже все про тебя рассказала». Пошла, конечно, не откладывая в долгий ящик. Сергей Иванович меня приветливо встретил, сказал, что Софья Петровна говорила обо мне как о своей дочке, и назначил день, когда я должна прийти уже на спектакль. («Разовый» миманс приглашался на такие спектакли, где нужно было особенно большое количество народа: «Борис Годунов», «Иван Сусанин», «Князь Игорь», «Хованщина»). И вот я снова на той сцене, где бегала когда-то девочкой, только теперь мне было уже 24 года. Вся моя жизнь сосредоточилась теперь на Театральной площади. Утром – репетиции в Оперной студии, вечером – спектакли и в Студии, и в театре, и я должна была часто «совмещать» и «комбинировать», то есть с одного спектакля через площадь бежать на другой, если можно было явиться на последний акт, как, например, в «Иване Сусанине». В театре я шла как «дочка Софьи Петровны», хотя все знали, что я не настоящая дочка. И она мне всегда говорила: «Веди себя скромно, как полагается девушке, не позорь мать». Многие считали, что я на нее похожа, и называли «Ирка Преображенская». Вот тут, находясь в самой непосредственной близости к артистке Софье Петровне Преображенской, я наблюдала ее все время: на сцене, за кулисами, в ее артистической уборной; видела, как она общается с товарищами, - и видела, как они относятся к ней. Ее любили. За непосредственность, доброту, скромность, постоянную готовность помочь другому и, кроме этих чисто человеческих качеств, конечно же, за ее искусство. Но как она волновалась, когда пела! Сколько раз ей на нервной почве не хватало дыхания! В гадании Марфы в «Хованщине» она как-то была вынуждена взять дыхание посреди слова: «В той страде в горю…чих слезах узнаешь ты всю правду земли». А в 5 акте «Хованщины» («Слышал ли ты, вдали за этим бором») иногда срывала верхний ля-бемоль – от страха. А потом уйдет за кулисы, да как возьмет этот ля-бемоль! – «Вот как надо петь!» Как-то при этом даже покачалась залихватски на тросе, который поднимает и опускает занавес. И потом сама себя ругала за то, что не спела так на сцене. У меня был постоянный пропуск в театр, и я могла послушать также и те спектакли, в которых не была занята. Конечно, я использовала это право на все сто процентов. Но Оперной студии и театра оказалось мало. В это время возобновила работу наша ташкентская концертная бригада, и меня пригласили ехать с ними в поездку по Молдавии и Западной Украине. Мне хотелось, конечно, поехать, хотелось петь в Студии и хотелось участвовать в спектаклях театра. Но решала не я. За меня решали мои руководители: главный дирижер Оперной студии Б.И.Ратнер и руководитель концертной бригады А.Б.Мерович. Много было споров между ними, никто почему-то не хотел меня уступать. И в конце концов Мерович победил. А Ратнер потом, видя меня, говорил: «Вот из-за этой женщины я чуть не поссорился с Меровичем!» Нам выдали материал для того, чтобы срочно сшить концертные платья. У меня не было никаких портних, и на помощь, конечно, пришла «мама Соня». Напротив ее дома находилось ателье, в котором у Софьи Петровны были знакомые. Она написала записку, в которой попросила «сшить ее дочке два платьица». Мне очень быстро сделали кремовое платье из парашютного шелка – для концертов (по заранее заданному фасону, одинаковому для всех) – и немыслимый однотонный ярко-красный халат. Надо мной в поездке смеялись, что если выставить меня на крышу вагона, я буду как красный флаг, и всем будет ясно, что здесь едем мы, комсомольская бригада. Поездка была интересной и очень насыщенной. За полтора месяца мы объехали 19 городов, дали 38 концертов. Жили в вагоне, которые прицепляли, отцепляли, прицепляли снова к поездам, идущим в те места, где мы должны были выступать. Я писала Софье Петровне, но ей отвечать мне было некогда. И каждый раз Адольф Бернгардович просил передать ей от него привет и говорил, как он ее любит. Когда, приехав в Ленинград, я еще раз ей об этом сказала, она ответила: «Это наша взаимная любовь, я его тоже очень люблю! У, г-но толстожопое!». Своеобразная манера объяснения в любви! После возвращения из поездки я не могла уже больше работать в мимансе, т.к. студия занимала все мое время. Но изредка, по старой памяти пользуясь своим пропуском, я ходила слушать Софью Петровну. Помню, один раз мы пришли с Надей и Вовой. В антракте явились в мамину уборную. Вова примерил парик Марфы и сразу стал ужасно похож на Софью Петровну. На спектакле был профессор Военно-медицинской академии Куприянов. Он лечил Софью Петровну, они были хорошо знакомы. Надя его никогда не видела. Софья Петровна хотела проверить, пришел ли он, все ли благополучно (она для него оставляла пропуск). Сказала нам, в какой ложе он должен сидеть, и мы с Надей отправились. Действительно, в ложе оказался пожилой мужчина генеральского вида, очень солидный и положительный. Надя обратилась к нему: «Извините, пожалуйста, вы товарищ Куприянов?» Он сказал, что так оно и есть, потом хорошо поговорил с нами – и мы ушли отчитываться. Как влетело Наде за «товарища!» «Ты с ума сошла! Какой он тебе товарищ!» - и т.д. Очень свирепая была тогда мамуля. Видимо, она сочла такое обращение девушки к пожилому человеку панибратским. А Веруня в этом году пошла в первый класс. И никак ей не давалась арифметика. И как-то я была свидетельницей того, как Софья Петровна занималась с нею задачами. «На одном возу везли 2 мешка зерна, а на другом – 4 мешка зерна. Сколько всего зерна везли на двух возах?» Задача никак не доходила до Веруниного сознания, она не могла понять, чего от нее хотят. Несколько раз повторив задачу и не получив никакого ответа, мамуля, находясь уже «на пределе», прочитала задачу снова: «На одном возу везли 2 мешка дерьма, а на другом – 4 мешка дерьма. Сколько всего дерьма везли на двух возах?» (содержимое мешков мамуля обозначила еще более резко). Тут ребеночек рассмеялся и весело ответил: «6 мешков!» Методика оказалась действенной. В этот вечер Софья Петровна показывала мне давнишние фотографии – купание в Луге вместе с поросятами, и один поросенок положил морду на плечо Софье Петровне, что-то еще в этом роде. Все веселые и счастливые. Среди них был и погибший Коля. Потом она читала мне письма Печковского, которые он писал ей во время войны. И мы много разговаривали. Я слышала, что мимо двери все время ходит Николай Павлович и стучит своей палочкой. Софья Петровна объяснила, что он страшно ревнует ее ко всем – «Вот ты сейчас сидишь у меня – он ревнует меня к тебе…» Мы говорили опять о пении, Софья Петровна учила меня «распеваться» в трамвае, т.е. еле-еле мычать на серединке или на высоких нотах – таким способом она достигала высокой позиции звука. Позднее я попробовала – это очень трудно, чтобы никто не услышал, но у меня получилось и действительно хорошо настраивало голосовой аппарат. В Студии я продолжала петь, все шло хорошо, было интересно. Изредка мне поручали и небольшие сольные партии. Еще в самом начале моей работы в Студии все артисты хора занимались вокалом у педагогов. Моим педагогом была Татьяна Александровна Кричевская. Я у нее пела очень много, много узнавала нового, интересного. Часто я ездила на уроки к ней домой. Даже тогда, когда у меня родилась дочка и ей уже можно было совершать далекие путешествия, я брала ее с собой и в любую погоду мы являлись к Татьяне Александровне. Она всегда говорила: «Ну, мои героини приехали!» С рождением дочки в работе у меня наступил перерыв, я вернулась в Студию через год. Татьяна Александровна к тому времени оставила Студия, перейдя работать в Музыкально-педагогическое училище. Какое-то время я еще ездила к ней, но стало трудно, и я перестала. С Татьяной Александровной занимались многие, и мы после ее ухода решили возобновить уроки, договорившись с преподавателями и профессорами Консерватории. Я взяла организацию на себя: ходила и уговаривала педагогов и пристраивала наших хористов на занятия. Только за себя просила не я. К тому времени Софья Петровна была приглашена профессором в Консерваторию – ясно, конечно, чего я хотела. Я попросила артиста Кировского театра Водзинского, который работал и у нас, чтобы он поговорил с Софьей Петровной. Она сначала долго сопротивлялась, говорила, что не любит заниматься «со своими». Но в результате Водзинский ее уломал, и я стала ученицей Преображенской. На уроках я боялась так, будто она, моя ласковая мамуленька, сейчас меня съест живьем со всеми потрохами. И если я каким-нибудь образом это показывала, она кричала: «Что ты тут психоневрастению разводишь!» Я слабо пыталась защититься, говоря, что она сама всегда нервничает на спектаклях. Она как-то рассказывала, что никогда не приглашает на свои спектакли ни Николая Павловича, ни ребят, т.к. их волнение передается ей и она не может петь. Николай Павлович волнуется так, что если спектакль передают по радио, он уходит куда-нибудь в самый дальний уголок, где не слышно, - например, в кухню, - сидит там, заткнув уши и, когда проходит самый «страшный» момент, выходит и спрашивает у ребят: «Ну, как мать спела?» Но когда я, оправдываясь, вспоминала об этом, она отвечала: «Мне есть отчего волноваться: если я спою плохо, я опозорю все свои награды и звания. А тебе позорить нечего». Но я все равно тряслась. Тогда она говорила: «Ну чего ты боишься? Открывай пасть и ори.» А когда у меня, с моей точки зрения, что-то начинало прилично звучать, она требовала: «Не пой моим голосом!» Была у Софьи Петровны в классе студентка из Кабардино-Балкарии, звали ее Бица («Ой, сейчас моя убийца придет», - говорила Софья Петровна перед ее уроком). Бица плохо понимала по-русски и пела громким, пронзительным голосом. Софья Петровна никак не могла заставить ее понять то, что она ей объясняет. Наконец нашла метод: «Бица, скажи, у тебя есть жених в Нальчике?» - «Есть, Соф Петровна». – «А как его зовут?» - «Хасан». – «Ну вот, вообрази: идет твой Хасан, а ты стоишь за углом и вдруг неожиданно выскочишь и громко так крикнешь: «А! А!» Он испугается?» - «Испугается, Соф Петровна». – «Ну давай. Возьми дыхание…» Это упражнение оказалось очень удачным для укрепления дыхания и правильной позиции звука и там и называлось потом: «Пугать Хасана». Как-то в класс вошла студентка, занимавшаяся у какого-то другого педагога. У нее было хорошее меццо-сопрано, и она просила Софью Петровну ее прослушать. Софья Петровна спросила, что она собирается петь. Студентка, не выпуская из рук нот, робко сказала: «Но вам этого не сыграть». Софья Петровна засмеялась и взяла у нее ноты: «Ничего, как-нибудь с Божьей помощью…» Это была ария Любавы из «Садко», а там есть что поиграть. Софья Петровна оказалась превосходным концертмейстером. А.Б.Мерович рассказывал, что когда Софья Петровна разучивает оперную партию, она играет сама всю оперу. С Меровичем она начинала работу тогда, когда партия была уже выучена. Наши занятия с нею продолжались недолго: у нее было много работы с консерваторскими студентами, что-то не выходило с расписанием – какое-то время я ходила на уроки к ней домой. В это время Софья Петровна вдруг решила, что меня нужно направить на прослушивание в хор Кировского театра. Это было, кажется, весной 1952 года, не помню точно. Подготовили мы «Письмо матери» Дунаевского, что-то из классики. Аккомпанировала сестра Софьи Петровны, Мария Петровна Преображенская, концертмейстер театра. На первом туре пело 400 человек, на втором – 10 (я попала в их число). А третий тур был назначен на осень. Осенью я приехала с дачи, зашла в театр. Мне сказали, что третий тур завтра и что Софья Петровна еще не приехала из Нальчика (она отдыхала там у Бицы). Что делать, петь или нет? Решила петь. Помчалась к Татьяне Александровне Кричевской, она немного со мной позанималась. На следующее утро я поехала в театр и узнала, что «третий тур» состоялся летом, то есть этих 10 человек уже приняли. Кого? Откуда? Неизвестно. Всем пришедшим (кроме меня явились еще трое) велели оставить какие-то заявления, никто никого не прослушивал, и на этом мой поступление в хор было законцено. Утешалась я только тем, что из 400 кандидатов в число десяти я все-таки попала, а дальше – неважно…Позже Софья Петровна объяснила мне это своими неладами с А.В.Михайловым, бывшим в то время главным хормейстером Кировского театра. И осталась я с миром в своей Оперной студии. C Софьей Петровной больше не занималась, хотя мы постоянно разговаривали по телефону и иногда виделись в Консерватории. Один раз мы пришли к ней с моей дочкой, которой было уже 4 года. Софья Петровна возилась с нею, угощала – помню, картошкой с копченой треской, - веселилась, всем было хорошо. Оставили нас ночевать на диванчике в зале. И ночью - о ужас! – мой ребеночек неожиданно оросил этот диванчик, и весьма солидно. Как я ни старалась до утра высушить простыню, ничего не вышло. Но плохого тоже ничего не вышло. Все посмеялись и даже подарили Галке бывшую Верочкину муфточку – белого мехового мишку, которого она назвала «кисенька любименькая». И все ее детство «кисенька» была самой любимой игрушкой. К ней были пришиты лапы и хвост, постепенно она вся стала плешивая, но была все равно самая любимая. И сейчас спрятана в сундук как реликвия. Софья Петровна очень любила хозяйничать и делала разные вкусные вещи. Павел Захарович Андреев, который был ее кумом – он крестил Надю, - говорил: «Ну, кума, когда мы с тобой голоса потеряем, ты будешь пирожные лепить, а я на рынке их буду продавать». К этому времени она была уже бабушкой. У нее тогда было два внука – Надины дети Коля и Костя – и одна внучка, Аленка, дочка Вовы. Коля учился в Хоровом училище (в Капелле). Как-то я позвонила Софье Петровне, а она собиралась в Капеллу. Там был вечер чествования Палладия Андреевича Богданова, главного руководителя и организатора училища. Софья Петровна пригласила меня пойти с нею. Я к ней быстро приехала, мы пошли вместе пешком через Дворцовую площадь. Было лето, наверное, июнь, последний месяц учебы. Софья Петровна была в цветастом платье – на черном фоне какие-то яркие пионы-маки. Сверху было надето что-то черное, гипюровое вроде пальто или длинного жакета. Мы шли где хотели, и она пела: «Идем где попало, а нас никто не штрафует!» В Капелле она усадила меня, а сама пошла за кулисы: оказывается, она должна была петь чуть ли не с места какую-то песню, которую сочинил П.А.Богданов. Там что-то порепетировала, потом на концерте спела ее – по-моему, все было благополучно, но я-то этой музыки не знала, а она уверяла, что «брехала вовсю». Когда кончился этот вечер, мы вышли на площадь, пошли по направлению к ее дому. И вдруг моя мамуля: «Знаешь, я так хочу пива – не могу! Пошли!» Куда «пошли», когда поздно и все закрыто? Но мы шли по улице Дзержинского, и эта народная артистка, профессор Консерватории, стучала во все пивные и просила открыть, потому что она хочет пива. Конечно, никто не открыл, и мы расстались у ее дома. Последние годы Софья Петровна много болела. Я не ходила к ней, потому что ей трудно было встречаться, разговаривать. Правда, она оставалась председателем Государственной комиссии на экзаменах в Консерватории. И последняя наша встреча, после долгого перерыва, произошла именно там. Мы очень обе обрадовались, расцеловались. Со мной была моя дочь – она ее расцеловала тоже, а потом взяла меня за руку и шагом полонеза вошла в зал - и здесь не могла не повалять дурака, даже будучи очень больной. После экзамена вышли вместе с И.Богачевой, которая на госэкзамене пела арию Кащеевны, и Софья Петровна прямо на Театральной площади давала ей какие-то указания, тут же пела, что-то показывала… Потом Богачева ушла, а мы подошли на углу к киоску. Софья Петровна купила две коробки мармелада: одну отдала нам, другую взяла на вечер себе и Коле (вся остальная семья была в Луге, поэтому Коля был с нею в Консерватории). Подошел их трамвай. Мы расцеловались, попрощались, они уехали домой. Было лето… Осенью я позвонила Софье Петровне. Подошел Коля и сказал, что бабушка больна. Когда я спросила, как она себя чувствует сейчас, он ответил: «Хорошо! Она в больнице». Маленький, он ничего не мог мне толком объяснить. Да объяснений и не требовалось. Потом, когда Софья Петровна была дома, я звонила очень редко, только узнать… Но ничего утешительного не узнавала. Сама Софья Петровна к телефону не подходила. Она все время лежала, были очень сильные боли в ноге. Видеть она никого не могла и не хотела… ------------------------------------------------------- Прошел год, и наступило следующее лето. Лето 1966 года. Я уехала на дачу, а осенью прочла некролог в одной из летних газет.
1982 г.
…Подобно рассыпанному гороху, который нет-нет да и выкатится по одной горошинке из самого дальнего угла…
«Горошинки»
Спустя годы в Театральном музее был устроен вечер, посвященный памяти Софьи Петровны. Было много народу – артисты, любители музыки, поклонники ее искусства, знакомые и родственники. С воспоминаниями о Софье Петровне выступали люди, которые с нею работали, которые почитали ее как певицу, много говорили о ней как об актрисе; слушали и пластинки. От имени семьи выступала Надя. Она хорошо говорила о маме, о том, как вся ее жизнь проходила в театре, куда ей даже приносили кормить ребят. Вспомнила, как ее, маленькую, подсунули страшной графине, которая в результате оказалась мамой и стала ее кормить. Надя испугалась тогда и заплакала… Говорила, что музыка окружала их, детей, с самого рождения, рассказала, что она сама училась на скрипке, потом стала врачом. Веруня – пианистка и органистка. Но пению мама их не учила, считая, что так петь, как она, никто из них не будет, а хуже – не надо…
В 1977 году в больницу попала моя родственница. Я много времени проводила в ее палате. Однажды на каталке привезли женщину. Она была после инфаркта, лежала молча. Лицо ее я видела плохо, но оно показалось мне знакомым. Когда к ней пришел кто-то из ее родных и стал называть ее по имени, я удивилась: «Лика» - редкое имя. Сразу я не придала этому значения. Потом, когда она могла уже разговаривать, моя родственница узнала, что ее зовут Лидия Валентиновна Догель, что отец ее был профессором Университета, а сама Лидия Валентиновна – профессор-невропатолог. Один раз, сидя у них в палате, я заговорила о театре, об опере. Лидия Валентиновна оживилась, стала напевать мне целые куски из совершенно неизвестных мне опер. Удивительно! Она сказала, что выросла в семье, где очень любили и хорошо знали музыку, что она в детстве и в юности страшно увлекалась театром… - тут уже я перебила ее: «И у вас была подруга Таня, и вы были знакомы с Софьей Петровной, и вы – Лика!» Конечно, все остальное время, что я провела у них в палате, было посвящено воспоминаниям. Вспомнили и «девчонок-печенок», и как Софья Петровна дразнила Лику «гак-дугак». Лика сказала, что с Таней они дружат до сих пор…
В доме Софьи Петровны я больше не бывала, один только раз мы собрались там с друзьями. Угощались Вериными пончиками, потом мы с Надей пели дуэтом – хотя Софья Петровна и не учила дочерей пению, Надя унаследовала ее природный голос и пела прекрасно. Вера аккомпанировала. Когда сидели за столом, Надя достала красивый графинчик, который очень любила мама, налила в него вина. Он ей напомнил такую историю. Был у них друг, которого они называли дядя Володя, - веселый, остроумный, душа общества. Однажды, празднуя какое-то торжественное событие, в их зале за импровизированным столом (обыкновенного не хватило) собралось очень много народу. Дядя Володя что-то очень увлеченно рассказывая, оперся руками о стол, и, поскольку стол был составной, все доски в нем прогнулись, хрусталь, посуда – все, что стояло на столе, - полетело вниз. Много хрустальных бокалов было разбито, мама сначала очень расстроилась. Но потом все улеглось, и вечер продолжался. На следующий день, как бы принося извинения, дядя Володя прислал маме какую-то уникальную книгу с надписью:
Не печалься о бокалах, Что угробил я вчера! Ты поешь – в твоем вокале И хрусталь, и баккара…
Нашла письмо, 5 открыток и телеграмму, фотографии с мамулиными надписями. Одна – Марфа в «Хованщине». Она мне надписала ее в январе 1945 года: «Моей третьей дочери Ирочке на память от приемной матери». Хоть эта фотография и под стеклом, но надпись уже совсем поблекла и еле видна.
На другой фотографии написано: «Дорогой дочке в Праздник Св. Пасхи желаю счастья. Мама. 1945 г. Ленинград. 6 мая». Надпись была сделана после спектакля «Хованщина». Она хорошо сохранилась.
Нашла еще телеграмму, посланную в Ленинграде, в которой она предупреждает, что заболела и в спектакле, на который я собиралась, петь не будет.
Программа концерта в Филармонии надписана: «В память концерта в Филармонии Ирочке от С.Преображенской 2 ноября 1941 г.». Она пела Третью песню Леля из «Снегурочки», Гадание Марфы и Орлеанскую деву. А Касторский пел арию Сусанина, арию мельника из «Русалки» и «Эй, ухнем!».
Есть у меня и брошюрка К.Ольховского «Софья Петровна Преображенская», изд. ВТО, Ленинград, 1950 год, под ред. Кузнецова, Сергеева и А.Б.Меровича. Мамуля написала на ней: «На память Ирочке Тудоровской о правде моей жизни. С.Преображенская 1951 г. апрель».
Письма Софьи Петровны из Ленинграда в Ташкент (война, 1942-44 г.)
Адрес: г. Ташкент Узб.ССР Саперная ул. дом №11 Общежитие Лен.Гос.Консерватории И.Н.Гаазе [моя девичья фамилия]
1 октября 42 г.
Дорогая моя Ирочка, получила Ваши письма и поздравления. Спасибо, дорогая, большое за память. Болею за Вас душой. Как Вы там живете? Бодритесь, не падайте духом. Работайте, в работе найдете себе забвение. Будете заниматься пением – строго следите за собою. Будьте благоразумны. Я пока работаю в опере «Онегин», пою няню. 18 октября у нас премьера в театре Комедия, где гастроном Елисеева. Открываем сезон «Онегиным». Ну, пока до свидания. Целую крепко. Ваша С.П.
Письмо от 14 декабря 42 г.
Милая моя Ирочка! Давно Вам не писала, не сердитесь. Я очень занята! Прошла премьера «Онегина» и очень хорошо. Конечно, не хватало только Вас! Смешная Вы! Никогда не забуду, как Вы меня провожали, да еще с мамой. Бедная! Как жалко, что все так глупо в жизни бывает. Получаю Ваши письма, спасибо за память. Милая Ирочка! Занимайтесь с Богом пением, но будьте осторожны, не форсируйте. Я скоро буду петь в «Пиковой даме», а затем – «Шарлотту» в Вертере. Почти выучила. Вертера поет Нечаев. Ах как он поет сейчас замечательно! Относительно своего здоровья скажу так: все хорошо было бы, если бы мы были сыты! А так все обстоит благополучно. Ребята все живы пока, а что будет дальше, не знаю. Про Николая Ивановича ничего не знаю, жив ли он? Но письмо Ваше пришло задолго до Нового года, а посему думаю, что я должна Вас поздравить с Новым годом. Крепитесь, дорогая, и не ссорьтесь, если тетя хорошо к Вам относится, благодарите Бога, а с сестрой если иногда поругаетесь, да тут и миритесь, не носите зла долго. Идите первая мириться, будьте паинькой. Целую Вас крепко-крепко, да хранит Вас Бог. Что касается меня, как я выгляжу – лучше не спрашивайте. Страшно говорить правду – половины не осталось. Ну ничего, были бы кости, а мясо будет. Ну, всего хорошего, еще раз целую. Привет тем, кто меня помнит. Если увидите И.В.Ершова, от меня ему передайте привет и поздравление с Новым годом. Целую. Ваша С.Преображенская.
19 сентября 43 г.
Дорогая моя Ирочка! Получила поздравление, спасибо за память. Мы все живы, здоровы, слава Богу! Очень много работаем сейчас. Кроме «Пиковой», «Онегина» пойдет «Травиата» и «Царская», балеты «Эсмеральда» и «Конек-горбунок». Все это в Михайловском театре. Я была в Москве 3 месяца. Напела пластинки и на Тонфильм. Очень интересно. Если будете слушать меня из Москвы, то знайте, что это запись. Должна была поехать еще на концерты, да не пустил Загурский. Очень радуют наши победы. Мы вовсю ликуем. Много учим навых интересных произведений советских композиторов. Живем мы сейчас лучше и лучше. Целую крепко. Учитесь серьезно. Ваша С.П.
10 января 44 г.
Милая моя девочка Ирочка! Спасибо за поздравление. Поздравляю также с Новым годом, желаю скорейшего возвращения. Приехал Ад. Берн. Мерович с бригадой, зашел ко мне. Боже, как я ему обрадовалась, - страшно! Увидела я тут, как я соскучилась по нашим ленинградцам, по своим родным, по всем по вам. Скорей бы конец войне, и все заживем по-старому! Не скучайте, дорогая Ирочка, а занимайтесь повнимательнее, меньше здесь надо будет работать. Занимайтесь больше звуком, дыханием, самой основой. Остальное все ерунда, Вы – человек музыкальный, вещи учить – это для Вас пустяк. Но если у Вас будет крепкий фундамент, вот это будет хорошо. Я опять получила приглашение в Москву. Но хочу дождаться свой театр, а тогда слетаю опять. Очень ведь интересно. Целую Вас крепко-крепко. Ваша С.П.
28 февраля 44 г.
Милая Ирочка, […] вовсю занимаюсь. Приготовила Ваню («Иван Сусанин»). Ждем все с нетерпением приезда театра. Откроем с Похитоновым оперой «Иван Сусанин», а я буду петь Ваню. Театр вовсю ремонтируется. Ну и шикарный он будет в новом бархате, с позолотой! Мерович, видимо, останется в Ленинграде, он нам здесь очень нужен. Не сердитесь, что редко пишу, уж больно я занята с такой семьей, только забот! Вас часто вспоминаю, занимайтесь, будьте паинькой. Целую крепко. Ваша С.П.
5 апреля 44 г.
Дорогая моя Ирочка! Получила Ваше письмо. Я на Вас не сержусь. Если в жизни обращать внимание на такие глупости, тогда как же поступать с серьезными делами? Ах Вы глупенькая! Приезжайте лучше скорее. Я думаю: застанет ли Вас эта открытка в Ташкенте, но все же рискну послать. Мы тут отпраздновали 70 лет Павла Захаровича. Я удивлена, что Мерович очутился опять в Ташкенте. Вот какой, даже не зашел больше. Передайте ему, что я на него в обиде. Но все же привет ему от меня тоже передайте. Ведь это моя большая любовь, к сожалению, без взаимности. Но ничего!..Ну как Вы себя чувствуете? Счастливая, у вас тепло, а у нас все холодно, да и я прихварываю, тяжелые годы даром не прошли. Температурю, 37,3, как правило. Туберкулезное обострение лиматических желез. Вот гадость привязалась! Ну, пока всего хорошего. Целую крепко! До скорого свидания! Ваша С.П.
-------------------------------------- Все эти письма посланы из блокадного Ленинграда. На каждом из них штамп: «Просмотрено военной цензурой». --------------------------------------
И еще послевоенная телеграмма:
Ленинград Биржевая линия 4 кв 7 Тудоровской Ленинграда 46 08 14 Лежу серьезно больна спектакле 13/го не пою
Хранящаяся у меня фотография Марфы куплена еще до войны, вместе с моей родной мамочкой, во время спектакля «Хованщина». – А надписала ее мне моя дорогая приемная мамуленька Соня в 1945 году.
Родная моя мамочка умерла в 1941 году от голода. – Приемная мамуля Соня умерла в 1964 году от тяжелой болезни.
19 лет прожила я с родной моей мамусей Верочкой… 19 лет (с 1945 по 1964 г.) мою жизнь сопровождала, освещала и согревала мама Соня.
Теперь – память о них на всю мою оставшуюся жизнь. И вечная любовь.
Спасибо, прочёл с большим интересом. Одно маленькое уточнение, если позволите: из двух внуков С.Прображенской в Капелле учился Костя,(Фурсов-Преображенский) а не Коля. Он, впрочем, так и не закончил Хоровое Училище, ушёл после 8 класса, и , кажется, стал математиком.
Такая идея существует, но нужно время для ее исполнения. Этим занимается хороший человек, который и предложил издать мамины воспоминания. Пока я выложила их здесь и в Контакте, выложу еще на двух сайтах - на своем и на Леофоре. Читатели уже есть, это может оказаться в помощь и попыткам издания. Я рада, что все идет в таком порядке, потому что сейчас я не могу их перечитывать - мама умерла в мае, я еще не отошла.
Прекрасная публикация. Как это всё важно, как бесценно! Таких материалов очень не хватает, потому, что они - сама жизнь, сама история. Мне посчастливилось ещё мальчишкой слышать и видеть Софью Петровну в "Пиковой даме". Впечатление было глубочайшее и, поверьте, сохранилось до сих пор. Огромное спасибо автору выкладки. Дай Вам Бог здоровья! Берегите себя и обязательно постарайтесь сохранить и опубликовать всё, что сумели собрать и сберечь. С искренним уважением и благодарностью.
ПОГРУЖЕНИЕ В КЛАССИКУ. Здесь живет бесплатная классическая музыка в mp3 и других форматах.
Меню сайта
Помощь тяжело больным детям.