1. Существует ли вообще музыка? Вероятно, да, но, возможно и обратное утверждение.

2. Что такое "музыка" надо еще договориться.

3. Что такое "существовать" тоже надо договориться

4. Обязана ли музыка существовать "зачем-то?"

Если музыка существует, то это не одна, а много разных "музык". То, что называется сейчас "классической музыкой" существует совершенно для иных целей, чем "музыки" других типов.

И уже даже внутри "классической музыки", существует, пусть трудно определимая, но обсуждаемая и в принципе различимая граница между великим искусством и искусством второстепенным.

Разница между великой, или гениальной музыкой, и второстепенной, как и вообще разница между гениальным искусством и просто "искусством" заключается примерно в том же, в чем разница между простым удовольствием и подлинным наслаждением.

В наслаждении есть элемент боли.

Поэтому гениальное искусство – никогда не комфортно, даже если кажется поверхностному слушателю таковым. Оно содержит в себе душевную боль и всегда внутренне трагично, даже когда абсолютно радостно. Подлинная красота вызывает слезы, так как трагична в своей хрупкости, даже тогда, когда выглядит абсолютно устойчивой. И в этом тайна не только хрупких гениев типа Моцарта и Шуберта, но и таких по видимости "устойчивых" титанов как Бах, Бетховен, Брамс, Вагнер, Брукнер, Шостакович...

Если музыка вообще существует, и если мы считаем осмысленным вопрос "зачем", то один из честных (то есть продуманных и прожитых) ответов таков: в отличие от прикладной музыки, существующей для «замазки», удовольствия и забвения, великая гениальная музыка, как и вообще все подлинное искусство существует для «открытости раны». Для того чтобы человек никогда не забывал о хрупкой трагичности своего существования, и смотрел этой трагичности и хрупкости прямо в лицо, не отворачиваясь. И тот, кто этого не видит и не слышит, просто использует великую музыку для замазки, не проникая и не чувствуя ее сущности. «Мир раскололся, и трещина прошла чрез мое сердце» - эти слова Гейне выражают всю глубину подлинного искусства.

"Классическая музыка", то есть вся великая западноевропейская (в широком смысле, конечно - туда включена сегодня и великая русская, и многие другие традиции) это единственный способ человека быть трансцендентным себе самому, оставаясь при этом самим собой, то есть, сохраняя свободу, бесстрашие, недогматичность и открытость существования.

И в этом смысле, с моей точки зрения, так называемая (неправильно) "классическая музыка" выше любой идеологии, любой религии, любой "духовной практики". Музыка бесстрашна и, как кажется, ничему не служит, кроме как самой себе. НО ТЕМ САМЫМ, служа «себе», она служит человечеству и его бессмертию, понятому вертикально, как качество бытия, а не его количество. Хотя человечеству в принципе наплевать, и оно может этим всегда пожертвовать. И это одна из причин неустранимой трагичности музыки, которую мы любим и которой посвятили свою жизнь...

Великая классическая музыка (куда включены композиторы примерно от Гийома де Машо (ars nova - «новое искусство» 14 века) вплоть до ныне живущих в этой "традиции", которую традицией можно назвать только с оговорками, так как Искусство, в отличие от культуры, живет не столько сохранением традиции, сколько ее нарушением, это всегда ars nova) с моей точки зрения действительно выше любой религии и любой духовной практики. И, что не менее существенно, оно выше и ценнее самого человека и даже самого художника его творящего.

Искусство вообще и Искусство Музыки в частности, с моей точки зрения – это вообще единственное высшее и бескорыстное, что остается и останется после человека. Это и есть высшая и чистая форма человеческой духовной практики. Все остальные духовные практики уступают ей потому, что манипулируют так, или иначе, человеческими страхами и человеческой свободой. Музыка в своем существе, как высшее творчество (но, конечно, не как часто весьма сомнительная коммерческая социальная практика, не могу не вспомнить Брамса: "Какое великое искусство, и какая жалкая профессия!") свободна от этих манипуляций.

Различие подлинного и неподлинного здесь носит фундаментальный характер. Подлинное в исполнительстве рождается из той же самой точки [1], что и подлинное в композиторском творчестве - из точки "Ничто", из того "просвета бытия", где у творца уже нет и не может быть опоры в сущем - то есть из первичной точки фундаментальной свободы.

Обыденное, второстепенное в искусстве, и это может выглядеть вполне респектабельным, творится именно из "чего", из "материала" в широком смысле этого слова, из всего, что для музыканта близко, знакомо, сподручно, из того, за что он может всегда уцепиться. Подлинное же и уникальное творится в полном смысле из точки Ничто, это в полной мере Творение из Ничего, и материал - эмоциональный, психологический, структурный, звуковой, инструментальный и т.д.- только скрывает под собой метафизическую драму творца, которая является выражением фундаментальной необеспеченности человеческого существования. Это источник той совершенно специфической гордыни европейского художника, с которой всегда так трудно было ужиться адаптированной христианской культуре.

Эта гордыня, однако, имеет свое ограничение, что и может только позволить понять структуру творческой личности. Это ограничение связанно с ответственностью и смирением мастера перед культурным бытием к которому он принадлежит, при этом его отрицая и преодолевая в акте создания нового. Это отнюдь не ответственность перед чем-то внешним, ведь культурная связанность мастера вещь интимная и носит глубоко личный, хоть и противоречивый характер.

Парадоксальная структура особенно проявляется в исполнителе, который, выходя на сцену, должен быть полностью свободным и творческим существом - то есть творить из Ничего, осуществляя радикальное трансцендирование, но при этом должен быть носителем уже написанного произведения, сотворить и породить которое он должен во всех неизмеримо сложных его подробностях - осуществляя ответственность. Исполнитель на сцене совершает опасный, парадоксальный и ничем не обеспеченный акт - именно потому, что он не Бог. Может быть, в этом столкновении гордыни и ответственности выражен глубинный парадокс искусства, разрешение которого принципиально невозможно.

Если бы я возопил, кто вопль мой услышит
в ангельских хорах? Какой херувим милосердный
к сердцу меня привлечет? Я и сам бы не вынес
света его. Ибо сама красота —
только вестница страха, уже нестерпимого сердцу.
Ею любуемся мы, ибо, надменная, нас
пощадила. Каждый ангел ужасен.

(Р.М.Рильке. Из книги «Дуинские элегии» Элегия первая. Перевод Г.Ратгауза)

[1] Известен эпизод, когда друзья после очередного триумфального концерта спросили Рахманинова, чем он, собственно, не доволен. Музыкант мрачно ответил : "Точки не было". Имелась ввиду, очевидно, точка апогея в концерте, когда происходит осознание факта трансцендирования.