....
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Д. Д. ШОСТАКОВИЧЕ
....

Однажды я услышал из соседней комнаты, как рядом, в большом зале кто-то играл на рояле музыку (по фактуре оркестровую), которая мне очень понравилась свежестью, красотой и острой изобретательностью. Проходя через зал на террасу, я заметил за роялем небольшого роста, востроносенького мальчика с очень серьезным лицом. Играл он превосходно и темпераментно. Я заинтересовался, кто это. Мне сказали: «Это вундеркинд из Ленинграда, Митя Шостакович». Я уже слышал раньше это имя. В Москве кто-то говорил мне о нем в таком духе, что этот мальчик заткнет вас всех за пояс.
При первой возможности я подошел к нему познакомиться и спросил, что это он играл. Это были I и II части Первой симфонии, дипломной работы для окончания консерватории. Обо мне он уже немножко знал. Кажется, он аккомпанировал какой-то певице мои «Александрийские песни». Скоро мы с ним, что называется, «подружились». Он как раз и был одним из моих соседей по застекленной террасе. Иногда я заставал его за работой. Он писал фугу для струнных инструментов (кажется, восьмиголосную). Мы стали проводить много времени вместе. По его словам, ему нравилась моя Четвертая соната, которую я тогда часто играл. Мы много беседовали о музыке и были в то время близки по взглядам на искусство. Характера он был живого, общительного. Ухаживал за Зиной, дочерью Андрея Януарьевича Вышинского, жившего тогда с семьей в доме КУБУ, играл недурно в теннис.
....

...
Митя в то время, вероятно, для заработка, импровизировал в немом кино. Есть у меня еще одно воспоминание, вырванное из связного течения времени. Володя Фере рассказал мне, что он услышал в кино, как Митя, импровизируя, неожиданно вставил туда экспозицию недавно написанной Володей фортепианной сонатины, только что перед тем сыгранной им Мите. Фере очень удивился гибкости Митиной памяти. [...]
В Москве я был на первом концерте, посвященном камерному творчеству двух самых молодых композиторов Москвы и Ленинграда — Шебалина и Шостаковича. У последнего не было тогда сколько-нибудь значительных камерных сочинений, и по общему мнению Шебалин производил более благоприятное впечатление. Сам Шостакович был согласен с такой оценкой, но я слышал, как мимоходом прибавил что-то вроде: «Да, но я могу гораздо лучше сочинять». Очевидно. он был огорчен, что в то время не мог показать, на что он способен. [...]
...

...
Бывая в Москве, Митя всегда посещал концерты, где я играл свои сочинения, и заходил в артистическую, чтобы сказать о своем впечатлении. Например, после исполнения Шестой сонаты он сказал: «Мне все нравится, кроме финала». Думается мне, что это «кроме финала» было вызвано тем, что как раз в финале есть некоторое влияние его гротескной музыки, к тому же не очень убедительное.
В октябре 1933 г. я был в Ленинграде. Мы с Л. Т. Атовмяном жили в бывшей Михайловской гостинице (теперь «Европейская»). Многие молодые композиторы, в том числе и Митя Шостакович, забегали к нам в номер без предупреждения и стука в дверь (так было условлено) с делом и без дела.
Однажды днем я сидел один за столом, восстанавливая по памяти рукопись, отрывок из моей оперы «Сорок первый», незадолго перед тем потерянную библиотекой Московского радиовещания... Вдруг вбегает Митя. «Подхалтуриваешь?» — дружески-язвительно выпалил он, увидев меня за столом. «Да нет»,— ответил я и запнулся, так как не находил более точного, короткого слова, соответствующего моему занятию. Митя поправился: «Ну, подрабатываешь, подрабатываешь!» Но и это мне показалось неточно. «Нет, не то»,— опять заикнулся я... Тут Митя окончательно счел меня обиженным романтиком и стал уже саркастически повторять: «Понимаю, творишь, творишь, творишь!» При этом он мерил шагами комнату, и это слово «творишь» звучало в его устах совсем как в его «Катерине Измайловой» в устах Зиновия Борисовича: «Нет мужика! Нет мужика!» [...]
Таких случаев, показывающих любовь молодого Шостаковича к сарказму, было много. Стремление его поиронизировать так срослось у меня с его образом, что однажды я был крайне удивлен, услышав, как он по телефону разговаривал в моем присутствии с матерью — Софьей Васильевной Шостакович. Он был нежен и прост. [...]
Было время, когда Митя высказывался о моих сочинениях очень положительно, в частности говорил, что настоящая трагическая, а не тр-р-р-р-агическая музыка, это романс Александрова «Воспоминание». Об этой и других высоких оценках моих, сочинений Шостаковичем я рассказал Н. С. Жиляеву, и он неожиданно сказал: «А ты ни одному его слову не верь!» «Почему же?» — спросил я.— «А, так.... Я его изучил»... [...]
...

...
Последний раз я видел его на концерте в ССК, где исполнялись его последние произведения: струнный квартет и романсы на слова сонетов Микеланджело. Должен сознаться, что сочинения эти мне тогда совсем не понравились. Квартет заключал в себе несколько частей, каждая из которых как бы воспроизводила один из привычных музыкальных жанров: ноктюрн, скерцо, серенада и тому подобное. Но каждый раз, только в начале части жанр узнавался даже слишком ясно по своим почти стандартным ритмико-мелодическим особенностям. Потом музыка расплывалась и становилась аморфной, невыразительной, скучной. Это производило на меня впечатление того «полуобморочного состояния», которое когда-то было отмечено молодым Шостаковичем у Стравинского. Правда, там это было несколько иначе...
Сам Дмитрий Дмитриевич, присутствовавший в зале, возбудил мое величайшее сочувствие. Он шел с трудом, но, проходя мимо меня, остановился, сел рядом и, как всегда, ласково сказал свое обычное: «Здравствуй, здравствуй, Толя, как твое здоровье?». К нему подошла жена, и они ушли в первый ряд. Он с трудом поднимался с кресла, очевидно, здоровье его было плохо. Овации, устроенные ему публикой, вызывали слезы на его глазах. Трагическое выражение измученного лица произвело на меня тогда тяжелое впечатление.
Вскоре после этого вечера я узнал об его смерти.

Спасибо!

Спасибо!

Спасибо!