Книга Александры Дмитриевны Бушен - просто потрясающая!
Почему? Потому что она написана прежде всего с большой-большой любовью к изображаемой эпохе, а также и ко всем персонажам - даже отрицательным (!!!) или условно отрицательным.
Вроде тех профессоров, которые не приняли Верди в консерваторию. Или полицейского начальника Торрезани (не знаю, реальный ли это персонаж, а если да, то как он соотносится с реальной личностью).
Они выписаны не менее ярко. Раскрыты причины именно такого их поведения - что это не потому, что "просто сволочь такая", как столь часто бывает.

... Неужели Бушен в самом деле прожила 100 лет? :-)

(из воспоминаний Бушен)

...Приведу случай из консерваторской жизни, быть может, незначительный, но, пожалуй, в какой-то мере характерный. Однажды на последнем уроке перед зимними (называвшимися тогда рождественскими) каникулами С. М. предложил нам троим — Зине, Наде и мне — выучить по одному значительному музыкальному произведению по своему вкусу. Эти слова «по своему вкусу» он как бы подчеркнул и тут же прибавил, что мы не должны совещаться с ним относительно выбора сочинения и ни в коем случае не сообщать ему заранее о том, что мы выбрали.
Это предложение нам чрезвычайно понравилось. Распрощавшись с С. М., мы выскочили из глазуновского кабинета в высшей степени взволнованные и помчались в коридор втором этажа совещаться. Широкий коридор был в то время тем местом, где учащиеся запросто встречались в свободное время, делились впечатлениями, обсуждали свои консерваторские дела. И хотя в коридоре бывало одновременно довольно много народа, никогда не бывало там безобразно громкого шума. Все знали, что в коридор выходят двери классов, в которых могут идти занятия, и с этим решительно все считались. Мы очень уютно устроились на низком широчайшем подоконнике, наперебой стали предлагать друг другу те или иные сочинения. Первой приняла решение Зина Шандаровская. Сказала, что выучит большую сонату Гензельта. Мы с Надей Голубовской не преминули ее высмеять. Упрекали в косности, в непростительной отсталости. Она не сдавалась и отстаивала свою точку зрения. Надя Голубовская остановила свой выбор на fis-moll'ной сонате Брамса. Чудесная музыка Брамса была не «в моде» в стенах консерватории. Брамса считали не то классиком, не то романтиком и почти никогда не исполняли на ученических вечерах. В обязательную программу экзаменов он также не входил. Оставалось сообщить о своем выборе только мне. И тут я ошеломила своих дорогих подруг. Сказала, что постараюсь выучить только что опубликованную Вторую сонату для фортепиано Прокофьева. Зина махнула на меня рукой как на сумасшедшую. Надя же выбор мой одобрила, но выразила опасение, справлюсь ли я с технической стороной.
Должна сразу сказать, что выбор мой был отнюдь не случайным. Мы с Надей довольно часто встречали Прокофьева в консерватории. Он был тогда среди учащихся особо популярен. У него, конечно, были преданные друзья, но в широкой товарищеской среде он, думается мне, особой любовью не пользовался: его считали экстравагантным, слишком резким в суждениях, любителем парадоксов. Мы с Надей интересовались его музыкой. Он это, по всей вероятности, ценил и с удовольствием проигрывал нам свои новые, еще не напечатанные сочинения. И вот однажды он пригласил нас послушать только что законченную им Вторую сонату для фортепиано, совсем непохожую на Первую, сказал он. Мы слушали очень внимательно. Надя нашла сонату интересной. Мне же она так понравилась, что я попросила Сергея Сергеевича еще раз повторить некоторые фрагменты. Он сделал это не без удовольствия и прибавил, что соната будет скоро опубликована, и я смогу ее проигрывать «сколько душе угодно». Конечно, я приобрела ноты, как только они появились в продаже. Я посвятила работе над этой сонатой все каникулярное время. Занималась по многу часов в день, настойчиво сражаясь с тем, что не получалось так, как я считала это обязательным. Выходила на улицу только по необходимости и с подругами своими не встречалась.
На первый урок после каникул мы пришли к С. М. в заметном волнении. Он встретил нас приветливо и заинтересованно. Первой села к роялю Зина Шандаровская. Играла она блестяще, чуть-чуть «с холодком», как это было ей вообще свойственно, но в высшей степени законченно и толково, умело и убедительно выделяя то, что считала особенно достойным внимания. Мне кажется, С. М. не был в особенном восторге от ее выбора, но Зину он все же похвалил за тщательность исполнения и за проявленный интерес к чисто пианистической фактуре. К роялю села Надя. По-видимому, С. М. не очень подробно знал брамсовскую сонату. Поставив ноты на пюпитр второго рояля, он тщательно следил за текстом, лишь изредка обращая взор на Надю. Играла она замечательно. Продуманно и прочувствованно, пианистически талантливо, с присущим ей в те годы обаянием. Мы с Зиной переглядывались, иной раз улыбаясь от удовольствия. Надя кончила, но продолжала сидеть у рояля, ожидая «рецензии». С. М. молчал. Потом как-то огорченно вздохнул и сказал: «Брамс — скучный господин»... Мы были так возмущены, что Зина не удержалась и сказала довольно громко: «Такое исполнение могло бы, мне кажется, иметь место на большой эстраде». Я промолчала, вся похолодев...

...Мне пришло в голову, что С. М. может, увидев ноты прокофьевской сонаты, отказаться меня прослушать, и тогда весь мой труд окажется напрасным. Я с отчаянной смелостью протянула С. М. ноты сонаты, пристально глядя на него и мысленно внушая, чтобы он не вздумал отказаться от прослушивания. Думаю, что при виде этих нот он был ошеломлен, но по свойственной ему сдержанности никак внешне не реагировал на мой выбор. Сонаты он, конечно, не знал и потому поставил ноты на пюпитр второго рояля и стал их перелистывать. Перелистал всю сонату, а потом стал читать глазами отдельные фрагменты. Длилось это довольно долго, а я все сидела перед клавиатурой, ожидая решения. И вдруг С. М. сказал непривычно строго: «Прошу». И я стала играть. Играла убежденно и с увлечением. Зина и Надя говорили мне потом, что я исполнила сонату очень удачно. Обычно, когда мы играли, С. М. сидел за вторым роялем довольно близко от нас —рояли стояли рядом, вплотную друг к другу. Когда я стала играть, то очень скоро заметила, что мой дорогой профессор отодвинулся примерно к басовому регистру второго рояля, но не придала этому никакого значения. Перед финалом я сделала секундную паузу и, невольно скосив глаза влево, обнаружила, что С. М. вовсе нет. Я ужаснулась. Неужели он ушел, не дослушав меня до конца? Я повернула голову и увидела, что он никуда не ушел и сидит, забившись в самый дальний угол кабинета. Он, казалось, вжался в стену, как бы в надежде, что она расступится, и он уйдет еще дальше от неприемлемой для него музыки. Я смело бросилась в схватку с финалом. Взяв последний аккорд, опять похолодела при мысли о том, что скажет мне С. М. Он молчал так долго, что я испугалась, не дурно ли ему. Но в эту минуту он как-то болезненно застонал или закряхтел (скорее, пожалуй, закряхтел) и сказал огорченно: «Никак не думал, что у вас такой дурной вкус». Вот и все. Вся «рецензия» и оценка моего труда.
Должна сказать, что все это никак не повлияло на наши взаимоотношения с С. М. Он занимался с нами по-прежнему внимательно и с интересом, считая нас самыми лучшими своими ученицами. И когда мы оканчивали консерваторию (все три в разные годы), он преподнес специально сочиненную и посвященную каждой музыкальную пьесу. Зине Шандаровской был подарен великолепный фортепианный секстет, Наде Голубовской — Сонатина, мне — Вальс-Экспромт.
В бытность мою ученицей консерватории мне пришлось еще раз пережить аналогичный случай. Произошел он в то время, когда я занималась по ансамблю в классе А. К. Глазунова. Музыкальное общение с таким безупречным музыкантом, как А. К., было радостное и поучительное. Я прошла у него в классе немало ансамблей, и однажды мне и моим партнерам, скрипачам и виолончелисту, выпала немалая честь оказаться избранными в качестве первых исполнителей недавно в то время обнаруженного Фортепианного квартета А. П. Бородина. Мы тщательно выполнили все указания А. К., и Квартет в исполнении учащихся прозвучал на вечере в консерватории вполне художественно. Но когда в год моего окончания консерватории я пожелала внести в программу выпускного экзамена по ансамблю, кроме уже намеченного Трио Рамо, Сонату для фортепиано и виолончели Н. Я. Мясковского, категорически отказался даже ознакомиться с ней. «Этим я заниматься не буду», — сказал он. Коротко и ясно.

Эти цитаты из книги о Верди? Тогда я почитаю!

Спасибо!

Нет, это из воспоминаний А. Бушен.

Я уж думал, что книгу о Верди все интересующиеся знают

С. М. - это Ляпунов.

Александра БУШЕН. "Рождение оперы (Молодой Верди)"

...
Лауро Контарди был потрясен, когда Верди не приняли в Миланскую консерваторию. Кассир Филармонического общества места найти себе не мог и все опрашивал: «Как же это могло случиться? Такой талант — и не приняли?..»
А вот — не приняли. И произошло это очень просто. Восемь лет назад, в 1832 году.
Экзамен был назначен на двадцать пятое июня. День этот выдался на редкость жарким.
Экзаменующихся было человек двадцать. Среди них приезжие, человек шесть, не больше, — из Брешии, из Кремоны, из Мантуи. Всё подростки и малолетние. И все — дети подданных Ломбардо-Венецианского королевства. Многих детей привели родители. Самому старшему из поступавших было двенадцать лет. И был один совсем маленький — восьмилетний Вернокки Джузеппе, мальчуган веселый и разговорчивый.
Среди малышей и подростков Джузеппе Верди казался очень взрослым. Дети с любопытством поглядывали на него — иные украдкой, а иные ничуть не стесняясь. Он был высок ростом и худощав. У него была черная бородка и светлые, необыкновенно лучистые глаза. Он сидел в стороне и ни с кем не заговаривал. На коленях у него лежала папка с сочинениями, и он придерживал ее обеими руками. О требованиях и правилах приема в Консерваторию он знал очень мало. Ему сказали, что он должен сыграть на фортепиано одну или несколько пьес разной степени трудности и представить комиссии написанные им сочинения. Это последнее было необязательным. И он очень жалел об этом. Больше же всего жалел о том, что не может держать экзамен прямо в класс композиции, минуя экзамен по игре на фортепиано. Но это было невозможно. В класс композиции приема не было. В классах композиции занимались только те, кто уже был принят в Консерваторию. Так было предусмотрено уставом.
В Консерваторию принимали только детей. Детей в возрасте от девяти до четырнадцати лет, осмысленно играющих на каком-нибудь инструменте — на чембало, на фортепиано, на виоле, на флейте, на любом инструменте струнном или духовом. Исполнение на экзамене пьес разной трудности и было мерилом степени даровитости ребенка.
А представление на экзамен собственных сочинений было необязательным. И даже считалось неразумным придавать решающее значение сочинениям, написанным детьми.
Однако тотчас после того, как малолетний виртуоз делался учеником музыкальной школы, он должен был, независимо от возраста и специальности, обязательно изучать контрапункт, а затем и свободное сочинение. Учителями его были опытные теоретики и видные композиторы, и, если творческий дар в ученике отличался подлинной силой, ученик сам становился композитором. Мог стать выдающимся композитором. Таким композитором, которым гордилась школа, воспитавшая его. Вот как обстояло дело с классами композиции. На все были правила. Все эти правила были разумными и целесообразными. Они были заимствованы из уставов самых старых и славных консерваторий — неаполитанских и венецианских. Они были выработаны опытом и проверены временем. Но все они касались только детей. Потому что взрослых в Консерваторию не принимали. И для них не было выработано особых правил. А Джузеппе Верди шел девятнадцатый год.
Да, но в уставе Консерватории существовал параграф, где было сказано: в случае, если экзаменующийся вышел из возраста, установленного для поступления в Консерваторию, но обладает выдающимися способностями, он может быть принят как исключение. И вот этот параграф касался Верди. На этот параграф он и рассчитывал. На то, чтобы профессора-экзаменаторы признали его достойным поступить в Консерваторию на правах исключения. Точнее — на правах выдающегося дарования.
Экзаменационная комиссия заседала в самом просторном классе, в той части здания, которая была обращена на север.
...

...
Председателем комиссии был Франческо Базили — человек желчный и придирчивый, инспектор по учебной части, композитор и ученый-контрапунктист.
Членов комиссии было трое — профессора Анджелери и Пиантанида и знаменитый скрипач-виртуоз, первый концертмейстер оркестра театра Ла Скала, маэстро Алессандро Ролла. Одетые по форме, в темно-зеленые суконные мундиры с высокими, твердыми воротниками, расшитыми золотом, экзаменаторы изнемогали от жары.
Джузеппе Верди вызвали одним из первых. Когда он вошел в класс, такой высокий и взрослый, в нескладно сшитом костюме и грубых башмаках, Франческо Базили не счел нужным скрыть свое негодование. Он насупил брови и пренебрежительно спросил, ни к кому, собственно, не обращаясь: «Кто это?» — и стал перелистывать лежавшие перед ним бумаги.
А профессор Пиантанида — он преподавал контрапункт и игру на фортепиано, был человеком веселого нрава и любил пошутить даже в тех случаях, когда его строгим, по-немецки чопорным коллегам это казалось неуместным, — профессор Пиантанида сказал:
— Это, очевидно, параграф об исключениях.
И тут за Верди вступился маэстро Ролла. О заступничестве просил его маэстро Провези. Они были старыми друзьями еще с того времени, когда знаменитый скрипач-виртуоз преподавай в Парме. Ролла не знал Верди, но он не мог отказать Провези в его просьбе и считал себя обязанным выступить на защиту рекомендованного им ученика.
— Об этом юноше, — сказал он, — имеются самые лучшие отзывы весьма почтенных, известных мне музыкантов.
И предложил комиссии ознакомиться с этими находящимися у него на руках отзывами. Это были свидетельства Провези и филармонистов — любителей музыки города Буссето. В бумагах говорилось о необыкновенном мастерстве, достигнутом Верди в искусстве игры на фортепиано, говорилось о том, что он неоднократно исполнял публично и с большим успехом фортепианные произведения высшей степени трудности, написанные как им самим, так и другими композиторами, пользующимися широкой известностью.
Профессор Анджелери заинтересовался. Приглашенный в Консерваторию недавно, он носился с мыслью основать итальянскую школу пианизма и за создание в Консерватории образцового фортепианного класса взялся со страстностью фанатика и неиссякаемым упорством реформатора.
Анджелери спросил, что мог бы молодой пианист продемонстрировать комиссии.
Верди назвал «Каприччио» Герца. Анджелери одобрительно закивал головой.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал он, обращаясь к комиссии. — Это такая пьеса, по которой мы сразу сможем определить и способности молодого человека и степень совершенства, достигнутую им в трудном искусстве пианиста-виртуоза.
И Анджелери поднял к глазам лорнет (профессор был немного близорук), обвел взглядом коллег, как бы испрашивая у них разрешения начать экзамен. Потом сказал Верди: «Прошу!» — и приготовился смотреть и слушать. Главным образом смотреть, потому что Анджелери придавал .постановке руки на клавиатуре первостепенное и даже решающее значение. «Руку пианисту надо ставить так же, как вокалисту голос, — говаривал он. — Ибо если рука поставлена неправильно; пианист не может убедительно выразить музыкальную мысль, не может придать должной теплоты и рельефности мелодической фразе, не может, наконец, отдаться свободному полету собственной фантазии». И обычно в то время, как ученик играл, маэстро Анджелери не спускал глаз с его руки. Но, пристально вглядываясь в руку, любуясь ее движениями или критикуя их, маэстро иногда терял из виду содержание музыки, и случалось, что руки пианиста и их движения, воспринимаемые им как правильные или неправильные, заслоняли от маэстро смысл и красоту музыкального произведения.
Так и теперь. Верди играл «Каприччио» Герца. Анджелери смотрел на руки Верди. И сначала выражение лица маэстро было приветливо-благожелательным. Он начал слушать именно так, приветливо-благожелательно. Но это выражение оставалось у него на лице недолго. Очень недолго. Лицо его стало строгим и недобрым. Уголки рта опустились презрительно-брезгливо. Весь его облик выражал порицание. Но он продолжал слушать и смотреть, пристально следить за руками Верди. Он следил за ними с повышенным, почти болезненным вниманием. Он нагибал голову и наклонялся то вправо, то влево, как бы сопутствуя рукам пианиста. Он наклонялся влево, когда левая рука опускалась вниз, к раскатисто гулким басам; он всем корпусом подавался вправо, когда правая рука пианиста достигала резковатых и чуть дребезжащих высоких звуков инструмента; он привставал, когда обе руки в стремительном движении доходили до последних клавиш верхней октавы фортепиано. А потом Анджелери вздохнул, опустил лорнет и отвернулся. Перестал смотреть на руки экзаменующегося. Почти демонстративно. Точно хотел нарочито подчеркнуть, что смотреть здесь не на что.
Верди закончил «Каприччио» звонким ля-мажорным аккордом. И встал.
...

...
— Скажите, — опросил Анджелери, — кто был вашим учителем? — И вопрос этот, сам по себе безобидный, звучал в его устах сурово и обличающе, как будто заключал в себе тяжкое обвинение. — Кто был вашим учителем?
Оказалось, что никто не учил Верди играть на фортепиано.
— Никто? Как же так? А маэстро Провези?
Маэстро Провези учил его игре на органе. На чембало и на фортепиано он научился играть сам.
— Сам? Каким же образом?
Оказалось, что у него был печатный самоучитель.
— Печатный самоучитель? Так, так...
Анджелери развел руками и опустил голову.
— Вы свободны, — сказал Базили.
Верди вышел.
— Это печальное недоразумение, — сказал Анджелери.
— Я знал, что мы понапрасну теряем время, — сказал Базили, — он играет ужасно.
— Я с вами не согласен, — сказал Пиантанида. Он недолюбливал Базили и был всегда рад не согласиться с ним. — Он играет не только не ужасно, а даже, как мне кажется, хорошо. По-своему, конечно. Вне правил, так сказать. Но он играет осмысленно, прочувствованно, с увлечением.
— Бог с вами, синьор Пиантанида, — сказал Анджелери. — Как пианист он не выдерживает критики. Руки у него испорчены. И поправить ничего нельзя. Ему восемнадцать лет.
— Восемнадцать лет и десять месяцев, — сказал Базили. — Скоро девятнадцать. Он родился в октябре, а теперь у нас конец июня.
— Ну вот видите, — сказал Анджелери, — тем хуже для него. Руки у него твердые и вполне сформировавшиеся. Развивал он их неправильно. Мне его жаль, но помочь ему ничем не могу. Виртуоза из него не выйдет.
— Всё, — сказал Базили. У него был вид человека, которому и разговоры и обсуждения давно опротивели. — Резюмирую: в приеме отказать.
— Подождите, — сказал Пиантанида. — Я хочу обратить ваше внимание на его сочинения. Я бегло просмотрел их, и они мне очень понравились. Скажите мне, синьор профессор... — Пиантанида обратился к Базили, но Базили не дал ему договорить.
— Да, да, я знаю наперед все, что вы хотите сказать, синьор Пиантанида. Я тоже успел просмотреть глазами сочинения этого Верди. Я тоже просмотрел их бегло, но вполне достаточно, чтобы составить о них суждение. И даже, предчувствуя, что мой отзыв об этих сочинениях будет необходим, я уже набросал его.
— Очень интересно, — сказал Пиантанида.
...

...
— Вот он. — Базили прокашлялся.— «Сочинений, которые Джузеппе Верди представил нам, сказав, что они являются собственными его работами, написаны не без воображения и не лишены живости. Это дает основание предполагать, что если вышеназванный Верди с должным вниманием и терпением посвятит себя изучению правил контрапункта, то он со временем сможет научиться управлять фантазией, которой он, по-видимому, наделен от природы, и сумеет писать сочинения, достойные похвалы». Вот мое беспристрастное мнение.
— Золотые слова, — оказал Алессандро Ролла, — золотые слова!
Маэстро Ролла уже давно порывался вставить хотя бы одну фразу в защиту Верди, но это ему никак не удавалось.
— Да, да, — оказал Пиантанида. — Может быть, следует позвать его, чтобы он сыграл кое-что из своих сочинений?
— А что от этого изменится? — сухо спросил Анджелери. — Пианистом он все равно не станет.
— Может быть, и не станет, — сказал Пиантанида. — Но он пишет искреннюю, горячую музыку. А это не так-то легко. Вот и профессор Базили признает в его сочинениях неоспоримые достоинства. Мы только что слышали...
— Нет, нет, — сказал Франческо Базили, — не переиначивайте моих слов и не переоценивайте их значения! Я сказал: если он с должным вниманием и терпением посвятит себя изучению правил контрапункта, то он СО ВРЕМЕНЕМ научится писать сочинения, которые, БЫТЬ МОЖЕТ, окажутся достойными похвалы. Вот все, что я хотел сказать. И только это и ничего другого. И я подчеркиваю: СО ВРЕМЕНЕМ и БЫТЬ МОЖЕТ...
— Я все-таки предложил бы. .. — сказал Ролла.
— Извините, я не кончил, — Базили постучал пальцем по столу. — Со временем и быть может — это я подчеркиваю. Ибо если в сочинениях, которые он представил сегодня на суд комиссии, я не могу отрицать наличия природных способностей, то одновременно я не обнаружил в этих сочинениях ничего мастерски законченного, ничего такого, что стоило бы напечатать. Поэтому, учитывая к тому же, что ему девятнадцать лет...
— Ну конечно, нельзя же все время забывать об этом! — раздраженно заговорил Анджелери. — Девятнадцать лет! А вот Муцио Клементи, например, уже на восемнадцатом году жизни написал свои первые сонаты для фортепиано. И какие сонаты!
Пиантанида пожал плечами.
— Что? — закричал Анджелери. — Вы, надеюсь, знаете об этом? Сонаты, которые одобрил сам Филипп-Эммануил Бах!
Пиантанида сделал неопределенный жест рукой.
— Ну, если вы хотите сравнивать его с Муцио Клементи…
— А с кем же, позвольте спросить, я должен его сравнивать? С кем? С кем? С кем? Ведь мы можем принять его только как исключительно одаренного пианиста-композитора, не так ли? Не так ли? Или я ошибаюсь?
Профессора молчали, и только маэстро Ролла сказал успокаивающе и несколько робко:
— Конечно так, синьор Анджелери. Никто и не считает, что вы ошибаетесь.
— Не горячитесь, коллега! — сказал Пиантанида. — Я уже сдался.
Ему было очень жарко. Его одолевала дремота, он даже потихоньку зевнул.
— Все же я считал бы возможным... — опять заговорил Ролла.
— Нет, нет, нет и нет! — запротестовал Базили.
— Никто не запрещает ему заниматься музыкой, — примиряюще сказал Пиантанида. — Пусть остается в Милане и завершает свое образование частным образом. Здесь, в городе, немало отличных учителей.
— Придется сделать так, — вздохнул маэстро Ролла. Он казался очень огорченным: не удастся, стало быть, порадовать старого друга.
— Да, да, да! — сказал Базили. — Всё, синьоры, всё, всё! Не будем больше возвращаться к этому вопросу. Разногласий между нами, по-видимому, нет. Нет? В таком случае резюмирую: в приеме отказать. Так? Вызываю следующего.
...

...А потом все пошло быстро и безостановочно, как по заранее укатанной дорожке. Отказ принять Верди в Консерваторию, отказ, столь решительно высказанный на экзамене инспектором по учебной части Франческо Базили, понесся к последней, решающей инстанции, обрастая по пути новыми и новыми мотивировками.
Правительственная канцелярия, куда Верди тотчас же по приезде, в Милан направил прошение о зачислении его в Консерваторию, запросила директора Консерватории графа Сормани Андреани о результатах испытаний, которым был подвергнут молодой Верди.
Граф вызвал к себе Франческо Базили.
Базили приготовил директору подробную докладную записку о результатах экзамена. Отзывы профессоров Анджелери и Пиантанида были обстоятельно и тщательно запротоколированы.
Граф Сормани нервно барабанил пальцами по столу. Он был человеком нерешительным, мгновенно поддающимся постороннему воздействию. У него всегда прав был тот, кто выходил из кабинета последним. Полчаса назад у него на приеме был маэстро Ролла. Граф Сормани нервничал.
— Как с этим Верди? — спросил он Базили.
— Принять его не представляется возможным.
Граф поморщился.
— Это очень, очень досадно. За него просит старик Ролла. Подумайте, нельзя ли как-нибудь ..
Базили изобразил на лице своем почтительное сочувствие. Он хорошо знал своего начальника.
— Позволю себе напомнить, — сказал Базили, — что здание наше не может вместить количество уже принятых учащихся. И особенно страдают учащиеся пианисты. Они не имеют возможности выучивать задаваемые им уроки, так как для занятий у нас имеется только один инструмент.
— Да, да, — сказал граф озабоченно, — я сам знаю, что это так. Вы совершенно правы.
— Позволю себе еще заметить, — продолжал Базили, — что в общих спальнях — в дортуарах — тоже нет места и там недопустимая теснота. Пройти между кроватями невозможно. Дышать нечем. А в городе опять начинается холера. Уже было несколько случаев заболевания этой страшной болезнью. Правда, пока только еще на окраинах. Но далеко ли от окраин до центра?
— Нет, нет, — граф Сормани совсем растерялся, — я не могу зачислить этого Верди! Мне некуда поместить его. У нас теснота. И притом еще холера. Только этого недоставало!..
И на докладной записке Базили граф размашисто написал: «Принять невозможно, ввиду отсутствия места как в классах, так и в дортуарах».
Рапорт Базили с припиской директора Консерватории графа Сормани пошел на рассмотрение в Имперскую канцелярию, к правительственному секретарю Джузеппе Корбари.
Корбари был юристом. Во всяком деле он становился на точку зрения чисто формальную. На бумаге, присланной из дирекции Консерватории, он сделал свои пометки. Он писал чрезвычайно поспешно и потому неразборчиво — он торопился на званый обед к графу Бельджиойозо. Замечания Корбари, хотя и написанные второпях, были полны смысла. Они были лаконичны и мотивированы. В деле, несколько витиевато изложенном Базили, Корбари сразу выделил то, что считал единственно важным. Всего двумя замечаниями он как бы выжал из многословной базилиевской прозы голую, ничем не приукрашенную и не замаскированную сущность предложенного его вниманию дела. «Ему восемнадцать лет, — написал Корбари на полях базилиевской докладной записки. Способности его не являются выдающимися», — написал Корбари далее, тоже на полях, как раз против отзывов профессоров Анджелери и Пиантаниды. И, наконец, Корбари остановился на одной подробности, только им подмеченной, на подробности новой и еще более осложнявшей дело о поступлении Верди в Консерваторию.
...

...
«Он не является подданным Ломбардо-Венецианского королевства», — написал Корбари. Это обстоятельство, само по себе чрезвычайно важное, не было, по-видимому, принято во внимание ни дирекцией Консерватории, ни экзаменационной комиссией. Между тем иностранные подданные не могли поступить в Миланскую консерваторию иначе, как по особому распоряжению правительства. На это существовала инструкция. Инструкция была негласной, но знать ее следовало. «Он не является подданным Ломбардо-Венецианского королевства», — Джузеппе Корбари подчеркнул фразу. По-видимому, он хотел привлечь особое внимание правительства к этому обстоятельству.
А потом тут же, на первой странице докладной записки, написанной Франческо Базили, через весь ее текст, наискось, снизу вверх, царапая и прорывая бумагу плохо очинённым пером, Корбари высказал свое отношение ко всему делу. «Предлагаю,— писал Корбари более чем когда бы то ни было торопливо и неразборчиво, — ходатайство Верди отклонить».
С этими пометками он отправил бумагу на утверждение к австрийскому генерал-губернатору Милана графу Францу-Отто фон Гартигу.
Решение фон Гартига не заставило себя ждать. Бумага вернулась в Имперскую канцелярию с собственноручной резолюцией австрийского генерала. На первой странице записки Базили нарядными готическими буквами, аккуратно и не спеша, миланский генерал-губернатор собственноручно начертал: «Предлагаю поступить сообразно изложенному».
В Имперской канцелярии были весьма опытные чиновники, мастера-виртуозы по составлению бумаг. Приказы сочинялись быстро. Фон Гартиг подписывал их каждый день.
И уже девятого июля директору Консерватории, графу Сормани Андреани, был вручен доставленный из Имперской канцелярии пакет. Это был по всем правилам отредактированный приказ за подписью генерал-губернатора. «Ознакомившись, — гласил приказ, — с обстоятельствами дела, изложенного вами в рапорте от 3-го числа текущего месяца за № 138, о ходатайстве Джузеппе Верди, который на четыре года старше, чем установлено для поступления в Консерваторию, Правительство постановило: ходатайство вышеназванного Верди отклонить».
Вот и все. Коротко и ясно.
...

Просто Рисорджименто какое-то...
Спасибо!

А как же???? Верди чтил того же Мандзони до конца жизни и посвятил "Реквием" его памяти.

Большое спасибо!!!

А книги Budden'а до сих пор на русский не переведены. Мне лично лень их переводить, хотя они реально хорошие.

Што за Budden? На каком языке писал?

Спасибо за Охалову! Да и за все остальное тоже.