Георгий СВИРИДОВ (О Шостаковиче. Выдержки из дневников)

(Тетрадь 1972-1980)

Когда слушаешь «Катерину Измайлову», приходит в голову мысль о какой-то удивительной неправде этого произведения. Слушая эту музыку, совершенно нельзя представить себе тихую жизнь этого городишки — маленького, полусонного, с колокольным звоном по вечерам, городишки, где в сущности все люди знают друг друга, городишки, где вряд ли может возникнуть характер, обрисованный Шостаковичем, но где может прекрасно возникнуть злобный характер, описанный Лесковым, в тишине, сытости, праздности. Ибо героиня Лескова кротка от рождения, такой она родилась, а не стала благодаря обстоятельствам, только проявилась благодаря им.
В этой «уездной» драме неуместен и нелеп гигантский оркестр вагнеровского (экспрессионистского) типа. Его преувеличенные, грохочущие, ревущие звучности с обилием медных инструментов скорее подошли бы для изображения картинного, декоративного ада типа фресок Синьорелли или Микеланджело, или Доре, либо для выражения страстей какого-нибудь Воццека (человека ненормального, безумного, заведомо сумасшедшего). Но здесь все заурядно, все прагматично, все обыденно и вот в этой обыкновенности, в этой обыденности, неисключительности злодейство — и есть самое страшное.
Неумело и непоследовательно романтизировав свою героиню, Шостакович отступил от правды характера, созданного Лесковым, хотя некоторые детали, например, преувеличенная сентиментальность, характерная для убийц, верно схвачена композитором.
Поистине ужасающее впечатление производит язык оперы, совершенно невозможно представить себе русских людей прошлого века, говорящих на столь чудовищном волапюке.

(Тетрадь 1972-1980)

Гуляя в лесу, вспомнил, как я увидел Шостаковича в Лондоне. Я приехал туда на концерты (это было осенью 1972 года) и, поселившись в гостинице, узнал, что Д<митрий> Дм<итриевич> живет несколькими этажами выше. Я позвонил и сказал, что хочу к нему зайти. Перед этим я не видел его очень давно, по своей болезни, он — также болел много.
Зайдя к нему, я ошалел, увидев сидящего перед собою человека, в котором ничего не осталось от Шостаковича, каким я знал его много лет. Это был живой труп, мертвец с бессмысленными глазами. Мы обменялись несколькими малозначительными фразами. Говорить с ним было не о чем и незачем, он смотрел сквозь собеседника.
Жена его пригласила нас с женой пойти в театр, куда они с Д<митрием> Д<митриевичем> собрались. Я спросил, какой сегодня спектакль. Она ответила: «Тевье-молочник». Я очень удивился (по своей наивности) и сказал: «Стоило ли ехать в такую даль, чтобы смотреть "Тевье-молочника", какой в этом смысл?»
Но смысл, очевидно, был и немалый, т. к. кроме «Тевье-молочника» Дмитрий Дмитриевич с супругой уже посетили «Иисус Христос — суперзвезда» и он совершенно серьезно сказал мне, что это хорошее произведение. Это было его единственное замечание, а в основном он сидел неподвижно, смотря в одну точку.
Я пригласил его на один из своих концертов, как-то не подумав, что это ему будет трудно. И вечером на следующий день (или через день) он пришел в концерт и высидел два отделения. Я подошел к нему после окончания, поблагодарил за то, что он пришел, и очень пожалел, что позвал его. Я как-то никак не мог прийти в себя и постигнуть ту страшную перемену, которая произошла с человеком, которого знал так давно.
Через день или два мы были на ужине у посла. Кроме Дмитрия Дмитриевича был Ойстрах и сын Дмитрия Дмитриевича Максим, который дирижировал концертами довольно, надо сказать, неплохо. На ужине этом Дмитрий Дмитриевич, и всегда мало разговорчивый (закрытый) человек, ограничивался совсем малозначащими фразами. Впрочем, таков он был всегда. Однажды, это было в Ленинграде у нас дома, он сказал про себя: «Моя жизнь (или мой девиз, или мое правило, что ли) — одиночество на людях».
В то время, это было еще до моего переезда в Москву, мы были в хороших отношениях.

...
(Тетрадь 1987 (1))
Ни один композитор в истории не насаждался так, как насаждался при жизни Шостакович. Вся мощь государственной пропаганды была направлена на то, чтобы объявить этого композитора величайшим музыкантом всех времен и народов. Надо сказать, что и музыкальная среда охотно поддерживала эту легенду. Он был, в полном смысле слова, государственным композитором, откликавшимся на все важные события общественной и политической жизни не только своими бесчисленными статьями, но и бесконечными сочинениями: от симфоний, ораторий до танцев, песен, песенок и т. д. И, несмотря на это, насаждение государственным и «квадратно-гнездовым» способом, народным художником он так и не стал ни в своих ремесленных поделках, ни в своих музыкально-философских концепциях, хотя, при всем при том, по отборе от него останется много хорошей, а иногда и прекрасной музыки. Но народность, в том смысле, в каком ее понимали Глинка, Мусоргский, Бородин, Чайковский, Рахманинов, — это какое-то другое дело. Какая-то особая (высшая, м. б.) форма искусства. «Способность быть народным — это особый талант и очень редкий». (Белинский.)

(3аметки 1989-1993)

<В 1960-е годы> Шостакович был музыкальным аналогом так называемой эстрадной поэзии [Евтушенко и Вознесенского], получившей огромный резонанс в обществе. И совершенно не случайно, конечно, их плодотворное сотрудничество: 13-я симфония, «Казнь Степана Разина», лирические канцоны (Микеланджело Буонаротти в переводе Вознесенского).

(Октябрь 1990 года)
Мы должны знать не только о «преследовании» Шостаковича, которое все помнят, но и о его положении государственного Фаворита, увешанного наградами и пропагандируемого государством более чем какой-либо иной композитор за всю историю музыки. Ш<остакович> занимал должность и место Государственного композитора, стоявшего совершенно особняком над всеми. Он занимал место первого музыканта, в то время как не было ни второго, ни третьего, ни десятого... Ни о какой критике его музыки нельзя было даже помышлять. Премьеры его сочинений, далеко не всегда удачных, художественно полноценных (особенно под конец жизни, когда он продолжал беспрерывно писать, но не создал ничего интересного). Все это — не более чем музыка «хорошо набитой руки», лишенная ценного тематического материала, сделанная по болванке, по стереотипу. <...>
Это был культ личности не меньший, чем культ Ст<алина>, правда, в небольшой, но зато глобально насаждаемой области.
Все, что было в музыке тех дней иного, не замечалось вовсе, третировалось беспощадно. Все раболепствовало, все пресмыкалось.
Это поветрие очень любопытно! Тогда как он писал свои большие, яркие симфонии, пробивая свою дорогу.

(Тетрадь 1990-1991)
Шостакович — цикл на слова Микеланджело. Голые декларации. Мертвая музыкальная ткань, бездушие. Скульптор пытался делать из мертвого камня — живые изваяния, и это ему удавалось (хотя и не всегда). Здесь же материя музыки обращена в сухую мертвечину. Ни одной живой ноты, ни одной живой интонации. Мертвецкая. Сколько такой музыки теперь пишется!

Виктор СУСЛИН. <О Шостаковиче>
<Письмо Виктора Суслина Галине Уствольской
от 4 августа 1994 года>

Дорогая Галя, мне хотелось бы со своей стороны сказать Вам, что я думаю о Шостаковиче.
Когда Иисус говорил ученикам: «Пусть да у вас будет да, а нет — нет, а что сверх того — от лукавого», под словом «лукавый» подразумевался вполне конкретный и хорошо Христу знакомый персонаж, а не некая поэтическая метафора. «Сверх того» здесь означает: и «да» и «нет» одновременно, или ни «да», ни «нет», или «да», переходящее в «нет», или «нет», переходящее в «да». Одним словом, от лукавого произошло то, что гораздо позднее было обозначено словом «диалектика» (то, что обозначалось этим словом у греков, к нашему сюжету никакого отношения не имеет, Гегель злоупотребил этим термином, выступив таким образом в роли «лукавого»).
Так вот, Д. Д., как мне кажется, нашел некий философский камень, позволяющий ему сочинять в огромном количестве очень посредственную музыку и казаться при этом гением не только другим, но и самому себе. Эту возможность предоставила ему диалектика. Она же дала ему и другую, не менее блестящую возможность: подписывать десятки партийно-директивных статей в центральной прессе, подписывать политические доносы (Сахаров в 1973 г.), сидеть в президиумах рядом с бандитами и голосовать за любое бандитское предложение с проворством щедринского болванчика, и в то же время слыть символом внутреннего сопротивления режиму не только в советско-либеральных кругах, но и в собственной душе. О загранице я уже и не говорю, она мало что понимает в наших российско-советских делах.
Когда я впервые услышал имя Шостаковича в 1948 году, мне было 6 лет. Меня тогда очень удивило, что окружающие меня взрослые люди, бесконечно далекие от музыки, бесконечно спорили и дискутировали о Шостаковиче, Прокофьеве, формализме, как будто в разрушенной войной голодающей стране и не было более важных проблем. Мне кажется, что уже тогда Шостакович был лишь немногим менее популярен, чем товарищ Сталин, и несомненно популярнее Черчилля, Трумена и т. д.
Потом, уже будучи двадцатилетним, я увидел, что Шостакович окружен почти религиозным почитанием в кругу так называемых «настоящих музыкантов» (т. е. тех, для которых, помимо Будашкина и Мокроусова, существовали еще и Хиндемит, Берг и т. д.). Мой профессор Н. Пейко постоянно ставил его нам в пример в качестве не только музыкального, но и человеческого идеала. Он называл Шостаковича музыкальной совестью нашего времени.
Сейчас я склонен думать, что Николай Иванович Пейко в некотором смысле был прав: Шостакович действительно был музыкальной совестью своего времени, лишенного всякой совести. Каково время, такова и совесть.
Мне кажется, что Господь Бог судит человеческие поступки и дела, а не намерения и побуждения. Дела же таковы:
1. Носимая Шостаковичем маска распятого страдальца нисколько не помешала ему делать блестящий бизнес по всем правилам советского общества. Он был несомненно козырной картой партийной идеологии. Циничные и «все понимающие» московские и ленинградские интеллигенты охотно прощали ему подписи под идеологически-директивными статьями («это не он писал, только подписывал», «его заставили» и т. д.).
Но у медали есть и другая сторона: что должны были думать молодые люди в Кемерово, Семипалатинске, Челябинске, читая эту дрянь? Она ведь подписана не каким-то неизвестным партийным барбосом, а общепризнанным гением, да еще и «музыкальной совестью» в придачу. Значит, это все — истина. Горе тому, кто соблазнит хотя бы одного из «малых сих»!
2. О произведениях Шостаковича часто говорят такие слова, как «музыкальная драматургия», «музыкальная проза» и пр. Но никто не произносит при этом слова: «журналистика», «занимательное чтиво», хотя во многих случаях они были бы вполне уместны.
Часто произведениям Д. Д. действительно не откажешь в занимательности: например, даже в 12-й симфонии, подобно фиге в кармане, отовсюду торчит известный и даже набивший некоторую оскомину мотив «Dies irae». Диалектика!
А что касается его деяний, преисполненных «гражданского мужества» , то мне еще никогда не доводилось слышать от кого-нибудь, что цикл «Из еврейской народной поэзии» или 13-я симфония представляют собой выдающиеся события в музыкальном отношении. Даже самые фанатичные поклонники Шостаковича об этом молчат и предпочитают разглагольствовать об общественном резонансе, о смелости автора, нарушившего общественные табу. Но в таком тоне можно говорить о «смелой статье» в «Литературной газете», а не о музыкальном шедевре. Кроме того, «граждански-мужественные» опусы Д. Д. таковы, что из них можно вывести только одно заключение: в сталинской России, помимо «еврейского вопроса», не было никаких серьезных проблем, что мне представляется некоторым преувеличением.
...

...
4. Филип Гершкович назвал однажды Д. Д .: «халтурщик в трансе». Хотя это и сказано зло, но содержит в себе некую истину. Действительно, музыка Д. Д. содержит в себе оба компонента: халтуру и транс. Транс отрицать невозможно: иначе осталась бы одна халтура, и не было бы никакого Шостаковича. Он обладал уникальной способностью впадать в транс посредством халтуры, что и возвышает его над большинством его советских коллег: они в транс не впадали, а часто попросту хрюкали.
Как мне кажется. Д. Д. впадал в транс в двух ситуациях: 1) жестокость, 2) страх. Именно в этих двух случаях он наиболее приближался к гениальности и создал настоящие шедевры (примеры Вы знаете лучше меня). Мне лично он наиболее неприятен, когда он впадает в «благородный пафос» или становится бездонно-глубокомысленным с помощью уменьшенных кварт и октав — этот род музыкальной жевательной резинки у виолончелей и контрабасов заполняет десятки минут времени в его симфониях.
Хотя Шостакович более чем консервативен в выборе инструментальной «плоти» для своих замыслов (в конце концов, оркестр — это мастодонт XIX века, вымирание которого было лишь отчасти задержано авторами, подобными Шостаковичу), он был «прогрессистом» в том отношении, что его генезис прочно связан с таким новшеством XX века, как кино. Из кинозала он перенес в свою музыку плакатность, склонность к непритязательной, но общедоступной символике, к заимствованным мотивам, намекам, преувеличенной жестикуляции. В кино может прийти каждый, и у него нет ни времени, ни желания замечать музыкальные тонкости. Если музыка не будет кричаще-броска и плакатна, у нее мало шансов быть замеченной. Кроме того, в кино некогда экспериментировать, нужно делать банальности на высочайшем профессиональном уровне (подразумевается в первую
очередь спринтерская скорость в написании партитуры и отсутствие исполнительских проблем во время записи). И эти плебейско-пролетарские добродетели были Шостаковичем полностью перенесены на симфоническую эстраду. Его симфонии — это «общедоступное чтиво» на очень высоком профессиональном уровне. Они в меру занимательны, в меру скучны, в меру глубокомысленны. Достаточно для того, чтобы бывший пролетарий в галстуке и белом воротничке смог бы засвидетельствовать свою причастность к «высокой культуре» тем, что посетил концертный зал, а не пивную.
Боже мой, как полиняла со временем «великая» Пятая симфония! Сколько чернил было пролито, сколько возвышеннейших слов говорено! Одни слышали в коде финала (удары литавр) победную поступь светлого будущего, другие усмотрели в этом шаржированную подневольную «апофеозу» — подобно избранию Бориса Годунова на царство, третьи — оптимистическую трагедию...
А что осталось? Осталась довольно серая и посредственная музыка, поскольку она постепенно лишилась всех общественно-истерических (не исторических) петушиных перьев и предстает теперь перед нами в ощипанном виде. Событие-то, конечно, было в 1937 году, да только совсем не музыкальное.

Иосиф РАЙСКИН. Симфонии общей судьбы

Пару лет назад я участвовал в XXVIII Шостаковических чтениях, которые проводились Санкт-Петербургской консерваторией совместно с Союзом композиторов Санкт-Петербурга.
Мне захотелось выступить на этих чтениях с рассказом о том, что значила музыка нашего великого современника для меня, для моих сверстников, для нескольких поколений моих старших и младших друзей. Я намеренно не касался профессиональных аспектов анализа и восприятия творчества Шостаковича. Я говорил о своей слушательской биографии — биографии одного из множества людей, потрясенных и выпрямленных музыкой Шостаковича. Свой рассказ я озаглавил «Жизнь с Шостаковичем». Звучит пафосно, наверное скажут некоторые мои молодые коллеги, — они язвительны и беспощадно ироничны — «пафосность» в их глазах едва ли не самый большой грех. А, по-моему, сухие глаза при слушании музыки — грех куда более тяжкий!
В голове почему-то вертится строчка поэта: «Оставьте, это спор... славян между собою». И верно, я не стал бы ворошить прошлогодний снег и полувековые воспоминания, если бы не попалась на глаза небольшая газетная статейка, названная как-то уж очень вызывающе: «Без Шостаковича». И я понял, что надо отвечать («не могу молчать», знаете ли, «я обвиняю» и т. п. — видите, я тоже научился издеваться над пафосностью!).
Но шутки в сторону, я обязан прежде поднять камень, брошенный в нас, и познакомить читателей со статейкой, напечатанной в выходящей в Петербурге «Хронике» (еженедельном обзоре прессы) от 24 июня 2005 года.
Итак, вот она:

"БЕЗ ШОСТАКОВИЧА

Недавно ЮНЕСКО отказалась объявить 2006-й — год столетия Шостаковича — годом Шостаковича. В нашей стране свято верят в миссию художника. Причем не просто в миссию как объективное историческое значение, а в миссию как сознательно явленное откровение. Во всемирно-историческом значении Шостаковича в России убеждены особо. Примерно так мы верим в победу СССР в войне — и не в саму победу, а в то, что и другие народы относятся к ней так же истово. Победа — действительно святое, но вот если спросить адептов великого композитора, почему именно Шостакович так важен для музыки планеты Земля, ответы будут тоже почти религиозные. Шостакович — наше всё, и пока что это государственная культурная политика. Понемногу она охватывает и Шнитке — но дело не в именах, а в том, что государство здесь ведет отчетливую монотеистическую политику. Культурой управляют типологические монотеисты. Державное величие они предпочитают развитию инфраструктуры, поклонение святым мощам — воспитанию и поддержке новых имен, вывоз ходкой культвалюты — оживлению отечественной атмосферы.
В контексте этого монотеизма нетрудно понять, почему для его жрецов Шостакович поныне актуален, и главное — почему его актуальность вовсе не ограничивается историческими и нравственными аспектами — скажем, трагедией художника в лживом обществе. В конце концов, сегодняшнее общество почти столь же лживо, как и то, в котором жил Шостакович, хоть его лживость и иного свойства.
Воздействие Шостаковича на русскую музыку было и остается колоссальным. Оно идет не только по линии филармонического культа. Шостакович становится частью слуха не потому только, что он великий композитор. Его идиомы доросли до идеом, а их создатель — до символа ушедшей эпохи. Поскольку русским не до всякой там семиотики, символ они принимают за икон, от которого до иконы одна буква. А икону не трожь, DSCH ее писал и нам завещал. Якобы. Шостакович — священная корова, которой поклоняются при обучении композиторов. Почему не слышно новых имен? Потому что по всей стране в консерваториях сидят ученики Шостаковича, очные и заочные. Им сейчас по 70-80 лет, и у них весь чердак зарос DSCH. Сколько молодых да ранних они перепортили, преподавая по 30 лет! А ведь всякому коллеге Дмитрия Дмитриевича по роду занятий положено сомневаться в чьем бы то ни было мессианстве и крушить иконы, хотя бы у себя на чердаке.
Скажете, это все специальные вещи, которые не должны волновать обывателя? Да, но вот проблемы архитектурного, например, образования не касаются обывателя ровно до того момента, пока он не вышел на улицу. Конечно, «вопросы архитектуры» социально насущнее «вопросов музыки» — тропа в обитель звуков неземных или даже в магазин паленых дисков по 70 рэ вьется, как правило, меж продуктов зодчества. Музыка вообще отстает от смежных искусств — исторически и социально, везде и всегда. Кстати, отчасти поэтому, в современной серьезной музыке еще сохраняется понятие о мастерстве, образовательный ценз и прочие модернистские пережитки. Другое дело, что у нас эти безусловно достойные вещи не просто сохраняются. Они охраняются. Причем снизу, монотеистами-шестидесятниками. Нет, пора заканчивать с культом Шостаковича — в отличие от его музыки, по большей части нетленной, он давно уже сгнил. Убей в себе DSCH. Молодцы они там в ЮНЕСКО.

БОРИС ФИЛАНОВСКИЙ

Что ж, это пожалуй, больше, чет статья в газете — перед нами кредо композитора и критика в одном лице. Решаюсь ответить, так сказать, контрманифестом на манифест (опять эта пафосность, будь она неладна!). И даю в сокращении свой однажды опубликованный текст.
<...>

ВТОРОЕ ПИСЬМО СУСЛИНА УСТВОЛЬСКОЙ:

13.09.94

Дорогая Галя:

То, что я Вам написал в письме от 4-го августа о Шостаковиче, есть прежде всего попытка понять, что же отталкивает меня в этой музыке. Это не критика: Шостакович умер, и критиковать его надо было бы при жизни, а не сейчас.
Мое неприятие поэтики Шостаковича определяется моей неспособностью понять музыканта, для которого музыка, по всей очевидности, не являлась высшим делом на земле. Музыка была для него способом сказать что-то другое, и притом могущее быть выраженным и не музыкальными средствами. И это «что-то другое» у Шостаковича находилось отнюдь не в небе. «Что-то другое» — это земная мораль (начисто лишенная всех религиозных обертонов), земная справедливость — то есть проблемы, разрешаемые социальными или политическими средствами. Шостакович — наиболее политизированный из всех известных мне крупных композиторов. Мысль о бессмертии ему была не просто чужда, нет, она его раздражала и вызывала полемические выпады с его стороны (см. его комментарий к 14-й симфонии!).
Шостакович-моралист, Шостакович — «совесть русской музыки» давно уже кажется мне фигурой очень сомнительной: слишком велика здесь пропасть между словами и делами. Я не знаю, кого из больших композиторов прошлого можно было бы назвать «совесть немецкой музыки» или «совесть итальянской музыки». Очевидно, ни Бах, ни Бетховен, ни Монтеверди, ни Палестрина не подходят под это определение. Многие из них каждодневно работали для церкви, и их «моралью» было делать эту работу как можно лучше. Смешно называть их моралистами: они сами были воплощенной моралью — совестливейшими работниками во славу Господа и во славу своего искусства, даже тогда, когда сочиняли свои паваны и менуэты.
Моралисты в музыке появляются тогда, когда из жизни уходит мораль. Это становится вполне очевидным, если мы попробуем сравнить нравственность, скажем, Римского-Корсакова или Бородина с нравами некоторых отпрысков советской эпохи в музыке (Хренников, Ашрафи): величины не просто разные, но несоизмеримые. Пушкин, Глинка, Чайковский могли кутить и вести беспутный образ жизни, но подонки среди людей этого времени попадались несравненно реже, чем в XX веке. Поэтому я считаю вполне справедливым назвать Шостаковича музыкальной совестью эпохи, лишенной всякой совести.

В. Суcлин

[неразб.] опять, как и в предыдущем письме так же согласна с Вами во всём!!!! Ваша Галя

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК ЭДИСОНА ДЕНИСОВА:

с. 37
«Вся музыка Шостаковича последнего периода — это музыка, написанная в плохом настроении. "Тональность" в ней та же, что и в его "Мемуарах". Всё творчество Шостаковича — самый яркий образец эгоцентризма».

с. 38
«Вчера послушал по телевизору 7-ю симф. Д.Д. Поразительно плохая музыка. Почти без просветов. Вот пример композитора, который уже при жизни устарел».

с. 45
«Основная черта музыки Шостаковича — непрерывная раздраженность»

с. 45
«Шостакович мне часто говорил: "Зажился я на этом свете, Эдик"... И это ощущение очень чувствуется во всех поздних его работах.»

с. 51
«Шостакович неоднократно мне повторял: "Эдик, я был трусом, я всю жизнь был трусом", и это объясняет многое в его жизни и в его музыке».

с. 53
«Вся музыка Прокофьева и Шостаковича антивокальна. Она уродлива и неестественна по интонациям.»

с. 57
«Слушал сонеты Микельанджело с музыкой Д.Д. Как это плохо, пусто и бессмысленно...»

с.61
«Прокофьев и Шостакович нанесли большой вред музыке механистичностью своего мышления. Их влияние отвращает исполнителей и публику от настоящей музыки. Это одна из причин непопулярности Глинки сегодня».

с.61
«То, что Шостакович всю cвою жизнь был занят только самим собой, проявилось в "Мемуарах", где он даже не упоминает самых любимых своих учеников».

с. 57
«Шостакович в беседах с друзьями ратовал за нравственность, а сам жил всю жизнь безнравственно».

с. 66
«Шостакович, конечно, непорядочнее всего был в отношении к Мравинскому в своей книге. Мравинский, практически, вытащил его на поверхность и сделал известным. Авторитет Мравинского в те годы был очень значительным, и никто не сделал столько для пропаганды музыки Шостаковича, сколько сделал он.»

с. 69
«В сочинении нужно чередовать разреженную и плотную информацию. Это делает форму более гибкой и выразительной. При только разреженном типе изложения информация музыки становится пустой (Шостакович), при чрезмерно плотной — трудной для восприятия немузыкантами (Веберн).»

с. 74
«Шостакович всю жизнь лгал, и прежде всего — непрерывно лгал самому себе. В том, что "Мемуары" в большей части своей лживы, виноват не Волков, а Шостакович. Ему надо было сказать свою последнюю ложь — для потомства. А люди лжи верят чаще, чем правде.»

с. 75
«Этот идиотский "гротеск", навязанный музыке в XX веке рядом композиторов, вытравил почти всё самое ценное из музыки. Ни Моцарт, ни Глинка, ни Шуберт никогда не прибегали к "гротеску" (хотя рядом жили и Гофман и Домье, и другие), ибо они жили и дышали другим, настоящим».

с. 79
«У Шостаковича тоже было ощущение, что он уже умер, но почему-то продолжает жить.»

c. 83
«Ощущение унылости и безнадежности, господствующее во всех последних сочинениях Д. Шостаковича, — оттого, что он не видел никакого просвета в окружающей его действительности. Он вел крупную игру и добился всех тех регалий, которых хотел, но и удовлетворенное честолюбие ему не помогло. И, если бы не его любовь к детям и страх смерти, преследовавший его всю его жизнь, он кончил бы так же, как и А. Фадеев. Несмотря на весь его цинизм, он был очень раним и слаб.»
«У одних композиторов к концу жизни в музыке ощущается усталость (Барток), у других — опустошенность и обескровленность (Стравинский и Шостакович), но у некоторых — высшая мудрость (Брамс).»

с. 67
«В музыке Прокофьева и Шостаковича полностью исчезла пластика и естественная красота форм. Она заменялась механистическим "выдалбливанием" и огромным вторжением в музыку антидуховных механистических тенденций, вызванных к жизни потерей веры и обожествлением материальных ценностей.» «Из музыки XX века почти полностью исчез СВЕТ.»
«Шостакович написал свои мемуары не для того, чтобы реабилитировать себя после смерти, а из точного расчета, что опубликование их на Западе вызовет вспышку интереса к его музыке.»

с. 87/68
«Не надо вальс делать угловатым и безобразным (как это делали Прокофьев, Стравинский и Шостакович) — он сразу теряет всю свою пластичность, и остается пустая ритмика (схема вальса)».

с. 89
«Эта бесконечная одноголосная музыка Шостаковича была для него тоже лишь приемом скорописи.»

с. 94
«И Шостакович, и Прокофьев были, конечно, полностью лишены мелодического дара. Они пытались писать мелодии, но у них ничего, не получалось. Они их придумывали, а всё придуманное является неживым. Живое должно рождаться само собой, появляться естественно, а не моделироваться».

с. 100
«В музыке Шостаковича слишком много мусора.»

А кто такие -- Денисов, Суслин, Свиридов? Неизвестные какие-то типы, но очевидно -- глубоко нечистоплотные; какую вообще ценность имеет их писанина, зачем её вообще сюда тащить? Загадка.

В смысле - кто такие? А Уствольская?

(Это я уже от себя.)

А ведь самое забавное - то, что претензии Уствольской, Суслина, Денисова, Свиридова (Гаврилина тоже- просто в этот сборник он не вошел) к творчеству и личности ДДШ куда серьезнее претензий авторов "Сумбура", "Балетной фальши", Постановления 48-го года и Мариана Коваля.
Последние, можно сказать, не подвергали сомнению композиторский профессионализм Ш. и судили его "по советским законам". А первые - ...

... хотя, конечно, у первых не было административного ресурса.

... К слову, я всегда поражался правоверному возмущению авторов книг и статей по адресу Кюи, которому не понравились, допустим, "Ода к радости" Чайковского или Первая симфония Рахманинова. А что, обязаны (именно ОБЯЗАНЫ) были понравиться? (Первая симфония Р. - ладно, а кто нынче видел или хочет видеть ту кантату Ч.?) И потом, чрезмерно бурная саморазрушительная реакция на критику со стороны неофициального лица, которое тебя не казнит, не сошлет, не выгонит с единственной работы, даже в угол не поставит, не лишит сладкого и ремня не даст, как плебейские папа с мамой (и не только плебейские - как известно, Тёму папа-генерал порол собственноручно) - в общем, это больше чья проблема: критика или самого объекта?
Вон, Ганслик назвал финал Скрипичного концерта Ч. "вонючей музыкой" (stinkende Musik) - и ничего, мир не перевернулся, даже и для самого Ч. Н. Рубинштейн с Первым концертом - то же самое. Хотя этот же Ганслик так досаждал соотечественнику Брукнеру, что тот просил аж государя-императора о заступничестве ("Ваше величество, сделайте так, чтобы Ганслик больше не ругал меня!') - а Франц-Йозеф отказал и сослался на свободу прессы..)

Свиридов, между прочим, в своих дневниках рядом с процитированным заметил: "Ларош в одном месте назвал "Бориса Годунова" дерьмом - только по-латыни. Это вам не "Сумбур вместо музыки".

Огромное спасибо и низкий поклон, palmira, и за Ваши выкладки и за Ваши комментарии!

Я не знаю, прав ли Денисов, говоря о том, что " Свидетельство" было в первую очередь провокацией САМОГО ДДШ, а не какого-то там Волкова.
Но, с другой стороны, ведь - не приняв эту точку зрения хотя отчасти - иначе не объяснить то, что ДДШ подписывал первые листы "глав" волковского опуса - читал, мол (и больше ничего!!! Даже без "одобряю"! А что там еще конкретно написано- так ли важно?). Если воспринимать ДДШ не как полуживого человека, которому все безразлично (в восприятии Свиридова), а как неглупого человека себе на уме.

И Левон Акопян безусловно прав в том, что Стравинский глазами Крафта представляет собой величественную фигуру, а Шостакович глазами Волкова - это в первую очередь мелкий сплетник.

... С другой стороны, авторы (уже, кажется, ТОЧНО авторы, без посредников!,. хотя степень вмешательства редакторов в публикуемый текст нам неизвестна) многих мемуаров о своей (и "своего круга") жизни в СССР - тоже не выглядят НЕмелкими людьми.
(В том числе и критики, процитированные мною выше! Значительная доля замечаний Свиридова в его "Музыке как судьбе" - удивительно, как бы сказали теперь, "блоггерские", сиюминутные, их мог бы сделать любой читатель "сенсационного разоблачительного чтива", а не Свиридов.)

Я на днях выложу еще кое-что любопытное, уже прямо Шостаковича не касающееся.

Уважаемая Пальмира. Вы перечитайте письмо Ирины Антоновны - жены Шостаковича, где она рассказывает о причине появления этой подписи, а также статьи Уилсон с разъяснениями, на каких именно страницах имелась эта подпись. И вам станет абсолютно очевидно, что Тестимония - подделка.

Я-то в этом не сомневаюсь.
Но... правы и те, кто говорит, что при всём при том "Тестимония" была САМЫМ ПРАВДИВЫМ из публиковавшегося до сих пор о Шостаковиче.
Вот в чем парадокс :-))))

Извините, уважаемая Palmira, что отвечаю с большим опозданием (намного приболел), но не могу не сказать, как это ложь может быть правдивой? Мне скажут, но ложь может быть правдоподобным. Может быть и может. Но вот правдой и правдивой ложь быть не может! Здесь - либо правда, либо ложь! И иного не дано.

И вот что меня еще коробило давно.
Я-то действительно считаю многие произведения ДДШ гениальными именно как музыку per se - в т.ч. и Пятую симфонию. И Седьмую. Но мне, как говорится, можно: 1) я совок, и даже совкист; 2) я атеист и не верю в бессмертие души - как не верили в это и мои персональные воспитатели, т.е. не школа и не "среда"; 3) у меня "традиционное российское" плебейско-пролетарское художественное воспитание - я не люблю "авангардизм" как таковой, а пресловутый "Черный квадрат" Малевича проходит в моих глазах исключительно по ведомству эпатажа, вроде нынешних акций " художника" (прости господи) Павленского. Которого французы на днях таки признали психом (опять-таки: им, видимо, можно, в отличие от всяких кровавых режимов и заскорузлых обывателей)...
... К чему это я? А вот к тому, что - и это везде перепевается - mainstream художественного мира Запада к 1960-м годам привык воспринимать Шостаковича не как художника, а как человека на зарплате, давно неактуального. И вот только после волковской провокации типа "дошло" - как всё круто, оказывается!

...По-моему, это довольно вонючий факт. Как и само отождествление со стороны "властителей дум" (поп-музыко-объяснятелей, Биворов от музыкальной журналистики) гениальности-талантливости с кукишем в кармане.

Спасибо, Пальмира! Замечательно!! Именно такой Шостакович мне интересен: живой (не памятник!) и неподкрашенный (без глянца и ретуши). Обязательно куплю бумажный экземпляр.

Да пожалуйста
Я, конечно, совершаю ради всего этого явно чрезмерные траты, отказывая себе в последнее время уже в жизненно важных средствах. Почти что...

Снимаю шляпу (без иронии). Прекрасно представляю, сколько труда и времени требует аккуратное сканирование, даже если не принимать во внимание дальнейшую обработку изображений.

"Лучше всё-тки делать то,
Что ты делать мастер!" (С)

А по поводу моих комментариев - что скажете?

Все выдержки прочитал от корки до корки внимательно и с огромным интересом
Разумеется, не принимаю частные мнения за истину в последней инстанции, а также отделяю профессиональные оценки от личностных или стилистических расхождений. При всём при том, повторюсь, всё необыкновенно живо и интересно. А также содержательно.

Нет, я имел в виду не выдержки, а мои собственные соображения.

Тоже во многом согласен. С тем, что каждый имеет право на ту или иную оценку композитора или отдельного его сочинения, и что не стоит за критической оценкой непременно видеть личную неприязнь, зависть или какие-то интриги. Хотя в конкретных случаях всё это может иметь место. А также, что любая идеология имеет неприятный запах, независимо от её цвета или направления.

И, безусловно, Шостакович был не народным, а интеллигентским композитором. Интеллигентским - в том смысле, в каком это понималось и в 19 в., и в 20 в. (А интеллигент - это прежде всего российское явление. В случае с Ш. - советское.)

И, на мой взгляд, именно осознание ЭТОГО ФАКТА может объяснить отношение к Ш.:
- и советских властей, в том числе все "извивы" данного отношения,
- и народа (разумеется, той и ТОЛЬКО той его части, которая "тянулась к знаниям", как большепеременовский Ляпишев [1], осваивая в меру способностей и интереса интеллигентскую точку зрения на окружающее - как гласную подцензурную (которая тоже, ТОЖЕ была интеллигентской в решающей степени), так и кулуарно-кухонную (это о тех немногих низкоразрядных интеллигентах, которые почему-либо были приняты в соотв. кругах и пользовались в них доверием), обретавшую письменную плоть вначале в сам- и тамиздате, а с "обретением свободы" - и легально;
- и западных товарищей-партнеров. Потому-то они и "обрели понимание" Ш. после волковской провокации. Ведь в "среднем западном представлении" (т.е. в представлении идеологов, формирующих смыслы для политиков и типично-образованных обывателей, и тех, кто этому покорно внимает) ВООБЩЕ Россия в целом ("царёк" или "совок") - это нечто сугубо, в корне неправильное, незаконное, это тот Карфаген с человеческими жертвоприношениями (sic!), который delendam esse. И самым ценным, стало быть, является то, что работает на это разрушение - хотя бы в представлении со стороны.

=====
[1] Остальным это было безразлично. Для широких масс Ш. исчерпывался "Песней о встречном" и песней "Родина слышит", каковые они отнюдь не предпочитали песням Дунаевского, Соловьёва-Седого, Блантера... а разве они в этом были неправы? А "Вольный ветер" и "Черемушки" лучше и вовсе не сравнивать...

А Суслин, Уствольская, Денисов - это "народные композиторы"? И они смеют ещё упрекать ДДШ в отсутствии "мелодического дара"? Просто смешно, моськи на слона.

Они - точно не "народные" :-)))))))
А почему же тогда Свиридов говорил в некоторых местах практически то же самое?

... хотя он-то как раз об "отсутствии мелодического дара у..." не писал. Это писали большею частью... их старшие современники, о них НАЧИНАЮЩИХ :-)))).
И порою - партийные критики :-)))))

Высказывание Шостаковича в мемуарах Волкова о том, что 7-я симфония выражает протест вовсе не против фашизма, а на самом деле против сталинизма, постоянно и с нажимом цитируется в Германии; симфония "Бабий Яр" в Германии анонсируется как протест против СОВЕТСКОГО антисемитизма

Еще бы, ЕЩЕ БЫ!!!! Ведь "Сталин хуже Гитлера" (а соответственно, "Гитлер ЛУЧШЕ Сталина" :-))) И вообще, "мы всё осознали и за всё покаялись". [1]

... господи, как же это всё воняет >(

К слову, читали книгу С. Г. Кара-Мурзы на эту тему?
https://www.ozon.ru/context/detail/id/5221789/

==============
[1] В СССР вообще не требовали от ГДР-овских немцев за что-то (ритуально) каяться при каждом удобном случае.
Люди нередко приезжали к нам, и их радушно принимали... несмотря на то, что, очень возможно, дед или папа вот этого симпатичного человека (про "он сам" уже не буду) стрелял в наших - большинства из нас - родичей. (А, возможно, и "персонально", "от себя", не "в пространство" избивал и расстреливал, уже совсем не "в пылу войны", не во время боя. Или даже...)

> ... господи, как же это всё воняет

Вот именно.

Поверить, что Д.Д. стал бы давать провокационное интервью мерзавцу и паразиту Волкову для привлечения к себе внимания... Но, с другой стороны, у меня нет объяснения, почему он этого мерзавца и паразита не послал куда подальше. Хотя вот и Бродский не послал (хотя по его репликам кажется, что понимал, с кем имеет дело, и постоянно подтрунивал над недоумком). Уж каким индюком Волков надувался в интервью что они, мол, к нему исповедоваться тянулись. Пустое место.

Но нам урок: ничего хорошего от общения с паразитами не жди. Увидел какого-нибудь эдика денисова или соломона волкова -- перейди на другую сторону улицы.

Да, с интервьюерами осторожнее надо...

Интервьюер - не интервьюер, паразит - не паразит... Такое впечатление всё-таки, что это сам ДД наговорил: потому что вся книга такова, что никакому паразиту (и то сказать: речист, а больно не хитёр) такое выдумать не под силу. И почему бы ещё прямо не сказать, что стихи сильного поэта Евтушенко в данном случае третьесортные, и по этой причине 13-я симфония самая слабая у Ш.?

Евтушенко вообще был конъюнктурщиком.

Это кто вам такое сказал? Те, кто жил в 1960-е, так не считали. Тогда его читали все. В том числе и ДДШ. Который как известно сказал, хорошо, что у нас появились такие молодые люди. Тринадцатая симфония была Д. Д. Шостаковичу очень дорога. Ежегодно он отмечал с близкими две творческие даты: 12 мая - день премьеры Первой симфонии, и 20 июля - день завершения Тринадцатой.

А какое противоречие между "читали все" и "не конъюнктурщик"? Как раз одно с другим очень даже в паре идет.
Более того: Денисов, Уствольская и проч. считали конъюнктурщиком самого ДДШ - и, прямо скажем, не без оснований.

...И потом, конъюнктура бывает всякая: "провластная" и "оппозиционно-интеллигентская". (И еще "обывателю на потребу".)

Извините, уважаемая Пальмира, но читали не только "Наследники Сталин" или "Бабий Яр". Читали его лирику, например вот это: "Ты спрашивала шепотом:
"А что потом?
А что потом?"
(см далее https://www.stihi.ru/2007/11/18/806)
Да, у Евтушенко немало плохих и конъюнктурных стихотворений. Но немало и хороших. Кто-то в свое время верно сказал, что если из его стихов отобрать только стоящие - получится немаленькая книга с очень неплохими стихами. Вот и о Шостаковиче он хорошо написал:
"Но возвратимся к опере. На сцене
стоит очкастый человек — не бог.
Неловкость — в пальцев судорожной сцепке
и в галстуке, торчащем как-то вбок.
Неловко он стоит, дыша неровно.
Как мальчик, взгляд неловко опустил.
И кланяется тоже так неловко.
Не научился. Этим победил".
(это из сборника "Катер связи", см. https://www.litmir.me/br/?b=224463&p=23)

А кто такие Денисов и Уствольская, чтобы что-там считать? По сравнению с ДДШ - никто!

http://www.situation.ru/app/rs/lib/kozhinov2/kozhinov248.htm

Вадим Кожинов. Россия. Век XX (1939-1964). Опыт беспристрастного исследования.

...Уже было сказано, что культ Сталина после Победы 1945 года стал поистине беспредельным, и это имело тяжелые последствия во многих сферах жизни страны, — в частности, в литературе, притом наиболее прискорбным было воздействие безмерного культа на сознание и поведение тех, кто тогда только еще вступал на литературный путь.
Ярким образчиком может служить в этом отношении фигура Евгения Евтушенко, достигшего чрезвычайной популярности, в силу чего он стал достаточно значительным явлением самой истории 1950—1970 годов (другой вопрос — как оценивать сие явление), хотя никак нельзя причислить сочиненное им к значительным явлениям поэзии.
Недавно был опубликован посвященный Евтушенко раздел из “Книги воспоминаний и размышлений” Станислава Куняева [246] . Я согласен со всеми его суждениями, но считаю уместным добавить, что с объективно-исторической точки зрения Евтушенко являет собой своего рода “ жертву культа Сталина”. Это, как станет ясно из дальнейшего, отнюдь не “оправдывает” его, но многое объясняет в его сочинениях и поступках.
Станислав Куняев процитировал евтушенковские строки, восхваляющие Сталина и выделившиеся из многоголосого хора своей “задушевностью”, благодаря чему их автор был за свою первую же, вышедшую в 1952 году, тонкую книжку немедля принят в члены Союза писателей СССР, минуя тогдашнюю ступень “кандидата в члены СП”, и стал, не имея аттестата зрелости (уникальный случай!), студентом Литературного института СП. Стоит привести его прямо-таки “интимные” строчки о Сталине (см. также другие строчки, приведенные Станиславом Куняевым):

...В бессонной ночной тишине
Он думает о стране, о мире,
Он думает обо мне.
Подходит к окну. Любуясь солнцем,
Тепло улыбается Он.
А я засыпаю, и мне приснится
самый хороший сон.

Итак, даже хорошими снами мы обязаны вождю! Ныне Евтушенко “оправдывается”: “...я очень хорошо усвоил: чтобы стихи прошли (то есть могли в 1949—1952 годах попасть в печать. — В. К. ), в них должны быть строчки о Сталине” [247] . Но это беспардонная ложь; так, истинный поэт Владимир Соколов, начавший печататься почти одновременно с Евтушенко, в 1948-м, о Сталине не писал, и не потому, что был “антисталинистом”, а не желая добиваться “успеха” не имеющими отношения к творчеству “достижениями”. Позволю себе сослаться и на свой литературный путь: выступая в печати с 1946 года, я при жизни Сталина ни разу не упомянул о нем, и опять-таки не потому, что в те времена “отрицал” вождя, но потому, что считал воспевание его чем-то недостойным...
Евтушенко, “задушевно” превознося Сталина, конечно же, сознавал, что это способ добиться громкого “успеха” без подлинного творческого труда... И он сразу же обрел статус “ведущего молодого поэта”, начал выступать “в одном ряду” с тогдашними “мэтрами”, — например, на считавшейся наиважнейшей дискуссии о Маяковском в январе 1953 года, где ему, единственному из его поколения, предоставили слово — стихи его стали публиковаться в газетах рядом со стихами самых “маститых” (разумеется, с официальной точки зрения) и т. д. В частности, будучи “незаконно” (без аттестата) принятым в Литинститут, он не счел нужным в нем учиться, ибо сам уже стал, в сущности, “маститым”.
Я назвал Евтушенко “жертвой культа Сталина”, имея в виду, что именно этот культ создал условия, в которых громкий “успех” мог быть достигнут предельно легким путем. Это, повторю, нисколько не оправдывает Евтушенко, ибо пуститься или нет на такой “путь” каждый человек решал сам.

...
Могут напомнить, что до Евтушенко многие подлинно значительные поэты воспевали Сталина: в 1935 году это сделал (кстати, первым из русских поэтов) Пастернак, в 1945-м — Исаковский, в 1949-м — Твардовский. Но тут есть принципиальное различие, ибо эти поэты уже имели к тому моменту бесспорное признание, достигнутое на пути творчества. Совсем иное дело — превознесение вождя автором, еще ровно ничего не сотворившим: такой “дебют” затруднял или вообще преграждал путь к подлинному творчеству...
Выше шла речь о том, что Твардовский и после “разоблачения” Сталина, не опасаясь гонений, воплощал в поэзии свои убеждения, — и это обнажает все ничтожество Евтушенко, ибо когда он позднее стал самым резким образом “разоблачать” Сталина, это было столь же конъюнктурным делом (кстати, тот же Владимир Соколов этим не занимался), как и прежние его восхваления. Вернее, даже более недостойным , ибо Евтушенко теперь добивался нового успеха, отвергая как раз то, что обеспечило ему прежний! Сейчас Евтушенко рассказывает * о том, как его “антисталинские” стишки (определение вполне адекватное, ибо с точки зрения художественной ценности они ничтожны) были напечатаны в главном органе ЦК КПСС “Правда” по распоряжению самого Хрущева [248] . Привыкнув к своему “пути”, он попросту не отдает себе отчета в том, что хвастаться таким оборотом дела по меньшей мере неприлично. Особенно если учесть, что в этом же своем мемуарном сочинении он с совсем уж наглой лживостью заявляет: “...я написал и чудом пробил сквозь цензуру “Наследники Сталина” (там же, с. 9. — Выделено мною. — В. К. ). Ведь это все равно что похвальба зайца, победившего-де лису, ибо на его стороне выступил медведь!
Вероятно, следующее мое суждение будет воспринято как парадокс, но, если вдуматься, Евтушенко проявил больше “смелости” не при сочинении своих “антисталинских” стишков в 1962 году, — то есть после окончательно “заклеймившего” Сталина ХХII съезда КПСС, — а во второй половине января—феврале 1953 года, когда он сочинил стишки о “врачах-убийцах”. Как он в ироническом тоне объясняет теперь, “я... поверил тому, что врачи хотели-таки отравить нашего родного товарища Сталина, и написал на эту тему стихи” (с. 434); однако, сообщает он, добрые друзья отговорили его отдавать их в печать.
Рассказывая ныне об этом, Евтушенко явно хочет покрасоваться своей “покаянной” искренностью. Однако в профессиональной литературной среде этот факт стал известен тогда же, в 1953-м , ибо на деле Евтушенко-таки отдал свое сочинение о врачах в печать, но редакторы не решались его опубликовать, а уже 5 марта Сталин умер, и 4 апреля врачи были объявлены невиновными...
Дело в том, что после сообщения в печати (13 января 1953 года) о кремлевских “врачах-убийцах” атмосфера в Москве (я это хорошо помню) была крайне тревожной и неясной, и работники печати опасались резких жестов. Евтушенковское же сочинение было не без резкости; так, о кремлевских врачах в нем говорилось:

Пусть Горький другими был убит,
убили, кажется, эти же, —

то есть выходило, что врачи-убийцы безнаказанно творили свое черное дело уже в продолжение семнадцати лет!.. По-своему “замечательно”, что в действительности-то пятеро из двадцати восьми находившихся в 1953 году под “следствием” врачей, к тому же принадлежавшие к наиболее “важным” — В. Н. Виноградов, М. С. Вовси, Э. М. Гельштейн, В. Ф. Зеленин и Б. Б. Коган, — в 1937 году обвинили видного врача Д. Д. Плетнева во “вредительских методах” лечения Горького, и Дмитрий Дмитриевич был приговорен к заключению сроком на 25 лет, а 11 сентября 1941 года расстрелян в Орле [249] (3 октября в город вошли танки Гудериана).
Один уже факт, что под следствием находились "врачи-убийцы", которые ранее сами разоблачали "врачей-убийц", показывает всю остроту и запутанность ситуации. И, между прочим, сам Евтушенко в нынешних своих мемуарах обнаруживает знание сложности положения в 1949-м — начале 1953 года: “...по рукам ходила, — вспоминает он, — пародийная поэма Сергея Васильева “Без кого на Руси жить хорошо” — настолько откровенно антисемитская, что ее даже не решились напечатать” (с. 433). Вот именно не решились! — так же, как и стишки Евтушенко о врачах...
Не приходится уже говорить о том, что общая политическая ситуация 1953 года была гораздо более “суровой”, чем 1962-го. И, повторю, Евтушенко проявил значительно большие смелость и рисковость, сочинив стихи о врачах, нежели при сочинении им стихов против Сталина, чьи останки незадолго до того, в 1961 году, были выброшены из Мавзолея. Правда, евтушенковская “смелость” в 1953 году диктовалась его еще довольно ограниченными понятиями о политической конъюнктуре; в 1962-м он на подобный риск едва ли бы решился...

... Много лет спустя после 1953 года я оказался в кафе Центрального дома литераторов за одним столом с давним близким приятелем Евтушенко Евгением Винокуровым, который известен написанным им в 1957 году текстом песни “В полях за Вислой сонной...”... Он выпил лишнего, к тому же был тогда, вероятно, за что-то зол на давнего приятеля и неожиданно выразил сожаление, что те самые стихи о врачах-отравителях не решились в начале 1953 года опубликовать.
— Пожил бы Сталин еще немного, — глядишь, стихи о врачах напечатали бы, и тогда никакого Евтушенко не было бы! — не без едкости объявил Винокуров. И был, вероятно, прав...

(это уже не цитата из Кожинова, а собственно мой комментарий)

Если кого интересует "поэма" "Без кого на Руси жить хорошо" - она, к примеру, здесь:

https://wyradhe.livejournal.com/163053.html

Автор, Сергей Васильев, кстати, отец актрисы Екатерины Васильевой.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%B0%D1%81%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%B5%D0%B2,_%D0%A1%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5% D0%B9_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1 %87_(%D0%BF%D0%BE%D1%8D%D1%82)

И да, вспомнив о музыке (sic!):
- КАНТАТА МЯСКОВСКОГО "КРЕМЛЬ НОЧЬЮ" (та самая, "формалистическая") ТОЖЕ НАПИСАНА НА ЕГО СТИХИ. :-)

Вот такая петрушка выходит...

Почему же "выдумывать не под силу"? Если очень постараться. Между прочим вы почитайте материалы этой книги - в частности, воспоминания Орлова, из которых ясно, что Волков далеко не сразу по приезде на Запад опубликовал свою Тестимонию - он над ней весьма продолжительное время работал, прежде чем отдать в печать

Ув. Кот, почему не послал. да потому что его привел к композитору и попросил побеседовать с Волковым Тищенко - ученик и друг Шостаковича. Есть ведь воспоминания Тищенко об этом, поищете, хотя их и не так-толегко найти в инете.

sbar1950, большое спасибо! Сразу наткнулся на такой вот фрагмент интервью с Борисом Тищенко (да, видимо, Дмитрий Дмитриевич заранее что-то подозревал, но нечистоплотность паразита-Волкова превзошла все опасения):

– В связи с этим я не могу не спросить вас о нашумевшей в своё время книге Соломона Волкова, издавшего на Западе мемуары Шостаковича.

– Ух, этот вопрос мне задают постоянно, на каждом шагу! Уже отвечать не могу… Волков просто умолил меня в своё время, чтобы я привёл его к Дмитрию Дмитриевичу. Шостакович согласился, но сказал: «Приходите вместе, Боря – я хочу, чтобы вы при этом присутствовали». И рассказывал Дмитрий Дмитриевич очень скромненько ему – о своих первых годах, об игре в «Баррикаде», о Глазунове, об Асафьеве… Ну вот на столечко наговорил, а Волков выпустил толстенную книгу. Он опросил множество людей, всех – в том числе и меня, дурака! А затем, видимо, исхитрился получить у Шостаковича подпись на какой-то бумаге – и просто-напросто выдал всё это за его мемуары. Это никакие не мемуары; почти все высказывания Дмитрия Дмитриевича, приведённые в книге, получены из третьих рук. Шостакович был человеком умным, очень осторожным и никогда бы не раскрылся перед первым встречным. Волков пытался выдавать себя за «друга дома», но Максим Шостакович как-то сказал: «Это человека у нас в доме за столом я никогда не видел». Так что всё это очень, очень нечистоплотная работа. И мне немало в своё время из-за неё крови попортили, да продолжают и сегодня…

Ув.Кот выше я отвечал Palmire, почему ДДШ не послал куда подальше Волкова - потому что его привел к композитора его ученик и друг композитор Борис Тищенко. И не просто привел, а попросил с ним побеседовать.

*** потому что его привел к композитора его ученик и друг композитор ***

Бедный несчастный легко манипулируемый ДДШ

Причем тут манипулируемость? Если ваш друг попросит вас с кем-то побеседовать, вы ему откажете? Под тем предлогом - я не хочу, чтобы мною манипулировали.

1. Ни Тищенко, ни, тем более, Шостакович не были такими уж простачками. Они прекрасно понимали, с какой целью Волков хочет беседовать с ДДШ и какие вопросы будет он задавать. Что дело не ограничится разговорами о погоде и о планах на летний отдых или о Бахе с Моцартом.

2. Для Шостаковича должны были быть более веские мотивы, побуждающие его к встрече и беседам с Волковым, чем простое повторение официозных высказываний. Для последнего у него и без того хватало возможностей и трибун: от советских печатных изданий и всяческих съездов и конференций до зарубежных поездок в составе официальных делегаций.

3. То, что далеко не всё во внутренней политике СССР (как чисто политической, так и в области собственно музыкальной культуры) встречало у Шостаковича понимание и одобрение, лично у меня не вызывает сомнений. Не могу себе представить, чтобы он посчитал справедливыми и оправданными хотя бы нападки на себя в 1936-м и 1948-м годах. Да и свидетельства его ученика и близкого друга (невзирая на периодически случающиеся между ними размолвки) Георгия Свиридова (в пересказе его племянника Белоненко) не позволяют усомниться в этом. Наверняка можно найти и другие тому подтверждения, но в настоящий момент я не могу этого сделать по причине своей недостаточной эрудированности.

Исходя из вышесказанного, книга Волкова, при всей её очевидной тенденциозности и явной скомпилированности с привлечением различных источников, не может, на мой взгляд, считаться полностью выдуманной фальшивкой. Что не мешает сомневаться в достоверности конкретных высказываний, в ней приводимых.

Отвечаю по пунктам
1. Откуда же они могли знать, что г-н Волков окажется таким говнюком?
2. Шостакович и не повторял там официозные высказывания. Он рассказал Волкову (по просьбе Тищенко) о своих юношеских годах, о Глазунове и т.д. Что им было подчеркнуто в подписи к своей фотографии. Вот что написала об этом в своем письме в журнал "Вестник" (опубликованном в №9 журнала от 25 апреля 2000 года) И.А.Шостакович. Цитирую: "Часто во время интервью меня спрашивают о достоверности книги Соломона Волкова, которую он издал в качестве записанных им воспоминаний Шостаковича. Вот мое свидетельство, то, что мне известно по этому поводу. Волков был сотрудником редакции журнала «Советская музыка», в редколлегии которого состоял Д.Д.Шостакович. По просьбе своего ученика и коллеги Б.И.Тищенко Дмитрий Дмитриевич согласился принять для бесед, предназначенных к публикации в журнале «Советская музыка», малоизвестного ему Соломона Волкова. Таких бесед состоялось три, каждая по 2–2,5 часа, не больше, от более длительного общения Дмитрий Дмитриевич уставал и терял интерес к собеседнику. Две из них происходили в присутствии Б.И.Тищенко. Магнитофона при этом не было. На вторую встречу Волков прибыл с фотоаппаратом и попросил Б.И.Тищенко, а затем меня сделать фотографии на память. На третью встречу он принес готовую фотографию и попросил Дмитрия Дмитриевича надписать ее. Дмитрий Дмитриевич написал обычный текст: «Дорогому Соломону Масеевичу Волкову на добрую память. 16/XI/74», а затем, словно почувствовав неладное, вернул Волкова и, как вспоминает сам Волков, дописал: «На память о разговорах о Глазунове, Зощенко, Мейерхольде. Д.Ш.».
3. Вполне возможно, что Шостаковичу не все нравилось во внутренней политике СССР. Не вижу в этом ничего удивительного. Уверяю вас, что даже самым правоверным сторонникам социализма не всё нравилось во внутренней и внешней политике СССР. Но все-таки полагаю, что судить об этом (а тем более делать категорические заключения) можно только опираясь на бесспорные источники. А не такие, как воспоминания Свиридова в пересказе его племянника.

Вот исходя из вышесказанного так называемые "мемуары" Шостаковича следует считать бесспорной фальшивкой. И еще. Как известно полный машинописный текст своей рукописи, якобы подписанный Шостаковичем, С. Волков до сих пор так и не предъявил. Несмотря на просьбы вдовы композитора. Все русские издания этих мемуаров являются всего лишь обратным переводом с английского.

Надпись на фотографии, как и сам эпизод её создания в два этапа, скорее убеждают меня в том, что она была дополнена ДДШ в целях подстраховки -- на случай, если вдруг всплывёт что-то из его откровений, не предназначенных для публикации в "Советской музыке". Иначе как-то всё это странно и нетипично для шаблонной надписи, такая скрупулёзная расшифровка.

"близкий друг Свиридов"... Что-то это слабо подкрепляется воспоминаниями Свиридова

> Бедный несчастный легко манипулируемый ДДШ

Тарас, вот именно.
А ещё больной и измотанный. Ведущий, к слову, колоссальную общественную работу и продолжающий писать музыку. И совершенно не готовый к тому, что "поклонник" окажется таким редкостным подонком.

Мне кажется, что оценки, которые даёт sbar1950 -- очень правильные.

> Ув.Кот выше я отвечал Palmire, почему ДДШ не послал куда подальше Волкова -
> потому что его привел к композитора его ученик и друг композитор Борис Тищенко.
> И не просто привел, а попросил с ним побеседовать.

Да, всё верно, спасибо.
Досадно, что Борис Тищенко не смог вовремя раскусить эту гадину Волкова.

Вся эта обличительная ересь о Шостаковиче из уст его, так сказать, коллег не стоит и ломаного гроша по одной простой причине. Никто из них в музыкальном отношении не смог встать на один уровень с ним. Я имею ввиду их наследие как целое. Даже Свиридов в общем и целом не ровня Шостаковичу. Отсюда все эти стенания о его человеческих пороках итд итп.

Денисов бы посмотрел на себя сначала в зеркало, а потом писал о Шостаковиче. ДД ему сделал такое протеже, что он ему шнурки должен был всю жизнь гладить, а он его поливает грязью и упрекает в том, что тот не был благодарен Мравинскому за пропаганду его сочинений.

Суслин, Уствольская и прочий легион хулителей Шостаковича все вместе взятые тем и плохи, что завидовали "незаслуженной" славе ДД, считая что он пишет плохую музыку. Каждый из них мог сказать ему это лично и публично, но боялись. Лицемеры!!! Уствольская что-то там пыталась хамить, но это их личные разборки с ДД.

"Человеческие несовершенства" Шостаковича, как и гомосексуальность Чайковского только для всякой серости есть предмет для "исследований". Для всех остальных есть их музыка.

Вот именно.
Вообще у нас такое ощущение, что все эти фамилии мы вспоминаем только потому, что они "облаяли" Шостаковича. Больше-то, вроде, никаких причин нет?
Может, и не надо о них вспоминать, раз они по-другому в летопись не вписались?

Один учёный написал где-то в семидесятых статью, математически необоснованную, и, как вскоре выяснилось, с неверными выводами. Так вот последние лет 10 все считают своим долгом подчеркнуть "ах как он был неправ", делая его малозначимую статью одним из самых цитируемых трудов по данной теме... У нас, кажется, что-то в этом роде началось. Конечно, ещё раз вспомнить про Дмитрия Дмитриевича всегда приятно, но какой-то неприятный повод подыскался.