СИМФОНИИ №1-7 | СИМФОНИИ №8-12

flac (tracks); jpg

«Начали выбирать солиста. Я предложил Нечипайло.

Моисей Абрамович Гринберг посоветовал мне на всякий случай подстраховаться кем-нибудь из филармонии. В филармонии появился молодой бас, Виталий Громадский, матросик, крепкий такой, голос у него не очень красивый, но он музыкальный парень и работяга. Я занимался параллельно с двумя. До поры до времени меня не трогали.

За день до назначенной премьеры Хрущёв дал «раздолбай» всей интеллигенции. Начались заморозки. Посыпались все несчастья одновременно. Утром мне позвонил Нечипайло и говорит:

— Я без голоса и петь не могу.

— На карачках ползи, как угодно...

— Не могу.

Уже назначена генеральная репетиция. Все сидят, а солиста нет. Ищут Громадского, который живёт на окраине где-то, без телефона. Он обыкновенно приходит на репетиции, но никто не знает, придёт ли он сегодня. Если придёт, то в какой форме? Может быть, он пьянствовал всю ночь накануне, думая, что не он поёт. И неизвестно, насколько твёрдо он знает, ведь репетировал довольно давно.

Мы сидим, ждём. В зале полно начальства: заместители министра культуры, представители ЦК и другие, незнакомые личности. Все хотят проверить и зарегистрироваться скорее в свете вчерашних указаний.

Появляется Громадский. Мы его — хлоп и за шкирку. Начинает репетировать. Ну, раза два-три ошибся, но потом всё пошло хорошо. И в этот момент меня к телефону. Машут — министр культуры Попов. Я остановил репетицию и пошёл в дирижёрскую комнату.

— Ну как там симфония? (На «ты», конечно.)

— Репетируем. Будет петь другой солист.

— А что, первая часть у тебя не вызывает сомнений?

— У меня не вызывает.

— Угу... А как себя чувствуешь-то?

— Я чувствую себя отлично.

— А, может быть, без первой части сыграть симфонию. Может, подскажешь композитору?

Я сказал:

— Алексей Иванович, симфония задумана как единое целое. И если мы выкинем часть, то её играть нельзя, тем более, сейчас. Если мы выкинем первую часть, о которой все знают, то мы только подчеркнём ажиотаж, и это вызовет совсем ненужное любопытство.

— Ну, как знаешь.

Я вернулся на место и продолжил репетицию. Громадский справился, и вечером премьера состоялась!

 

Первое исполнение состоялось, второе назначено через две недели. И тут Дмитрий Дмитриевич меня зовёт и показывает «Литературную газету» сегодняшнего дня. Там Евтушенко издаёт новый вариант «Бабьего яра» вдвое расширенный, с учётом всех замечаний: там тётя Мотя какая-то появилась и, значит, русский народ, который всё сделал.

«Ну, что же мне делать? — сказал Шостакович. — Евтушенко некрасиво поступил, теперь это наше совместное сочинение? Он написал новый вариант, хотя бы мне сказал об этом, посоветовался. Я не могу теперь писать новую первую часть. К тому же она будет вдвое больше предыдущей и ещё больше будет приковывать внимание к себе. Это по форме никуда не влезет, я не знаю, что делать...»

— Дмитрий Дмитриевич, мне уже звонили и просили узнать, как Вы будете реагировать на предложение — переделать первую часть. (Звонил Кухарский.)

— Я не буду переделывать.

— Дмитрий Дмитриевич, не надо дразнить гусей. Давайте спасать симфонию. Нужно, чтобы её исполнили. Подумайте. Возьмите несколько строчек из нового варианта и с Вашей старой музыкой замените в тех местах, где не так уж существенно.

Короче говоря, переучил Громадский эти восемь строк, и так было исполнено, но симфония канула в вечность. Больше исполнять не рекомендовали. Запрещать у нас не запрещают, но не рекомендуют.

 

Через год после этого я был на Западе. Мне преподносят пиратскую пластинку с той самой плёнки, которая у меня дома сделана [имеется в виду запись с московского концерта 20 сентября 1965 года]. Радио не было, но записывали для начальства.

Кто-то из тех, кто записывал, нагрел себе руки и продал эту плёнку на Запад. Там даже накладка есть в одном месте...
Симфония обошла весь мир, а нот не давали. Не исполняли. И вдруг — команда писать на пластинку, нужна пластинка. После того как весь Запад был наводнён браконьерской, все решили, что нужно выпустить нашу, настоящую. Ну и поднялось. Во-первых, другого солиста привлекли, Эйзена, с интересным голосом. Евтушенко по своей инициативе притащил кое-какие варианты «Страха», ещё более рыбьи. Но тут я запротестовал. Между прочим, я покаялся Шостаковичу.

— Дмитрий Дмитриевич, я виноват, что всё это посоветовал. Всё равно толку никакого не было.

— Да, надо исполнять старый вариант.

И когда мы писали, Эйзен пел старые слова. Но тут опять вмешался замминистра Кухарский:

— Сделайте на всякий случай другой вариант тоже.

Сделали. И приказ — чтобы пошёл второй вариант. Причём, сидели, слушали, выслушивали, даже заставили что-то переписать, потому что одно слово было не очень понятно.

Вообще, с этой пластинкой была невероятная свистопляска. Уже готовится, вроде бы, издание. И всё равно: то будет, то — нет. Пластинка была записана в 1965 году, её мариновали столько времени! Появилась она в продаже только в 1972 году».

209 Mb

21 июня 1969 г. в Малом зале Московской консерватории состоялось отрытое прослушивание Четырнадцатой симфонии. Пели Маргарита Мирошникова и Евгений Владимиров, Московским камерным оркестром дирижировал Рудольф Баршай. По просьбе Шостаковича была сделана пробная аудиозапись. На пластинках издан фрагмент этого концерта – вступительное слово композитора, записанное на магнитофон Кириллом Кондрашиным.

«В течение многих лет, разруганный Шостаковичем за «Поэму о космосе», я не знал как поступить. И вдруг – генеральная репетиция Четырнадцатой симфонии, и Шостакович (обычно никогда никого никуда не приглашавший) сам приглашает студентов, аспирантов и преподавателей консерватории (меня в том числе) на эту репетицию.

Перед началом вышел Шостакович и произнёс вступительную речь. Эта речь просто потрясла меня. Она была несколько странной. Вначале он перечислил тексты всех одиннадцати частей и потом сказал примерно следующее: «Вы спросите, почему я использовал эти тексты – наверное, потому, что я не молод и боюсь смерти? Нет, дело здесь в другом. Отношение к смерти всегда было как к чему-то просветляющему: у Мусоргского, когда умирает Борис, – это просветление в момент смерти. Вот я бы хотел выступить против такого понимания смерти, потому что смерть – это самое ужасное, что ожидает человека в жизни». И потом он сказал почему-то, что никогда не забудет каких-то слов Николая Островского о смерти, причём он произнёс абсолютно казённые и советские слова, приведя эту странную цитату из Островского. Но, в общем, в этом вступительном слове было свидетельство его негативного восприятия  смерти, как страшного, окончательно непонятного самого факта смерти.

Началась генеральная репетиция. И здесь произошёл мистический случай. После четвёртого номера (я сейчас забыл текст) поднялся и вышел из зала Апостолов. Это был секретарь партбюро Союза композиторов, многократно выступавший с «партийной» критикой Шостаковича. Все решили, что он вышел, как обычно выходят, протестуя. Но когда сочинение закончилось и публика вышла из зала, то Апостолов лежал на диване в фойе Малого зала, а около него стоял врач, значит, ему стало плохо. Потом Апостолова понесли вниз, он был ещё жив и закрывал лицо шляпой. Шостакович несколько виновато шёл сзади, хотя он ни в чем виноват не был. Получилось, что Апостолов почти умер во время этого цикла о смертях – и он таки умер по дороге в больницу. Это был как бы мистический факт, который произошёл на глазах у множества людей. Мне долго вообще казалось, что всё это, включая речь Шостаковича, мне приснилось, – до тех пор, пока не вышел недавно альбом с записями выступлений Шостаковича, и там эта речь оказалась».

   Запись с концерта, 5 (или 6) мая 1972 г.

https://cloud.mail.ru/public/HzEo/TTwjJHMV1
mp3-320 [vinyl rip]; jpg

96,9 Mb

https://cloud.mail.ru/public/4S7V/WoRTt9AKz
flac (tracks) [vinyl rip]; jpg
188 Mb

или

flac (tracks); jpg

150 Mb