Московская  Жизель

 История «Жизели» в Большом театре достаточно запутанна и сложна. Впервые балет был показан 25 ноября 1843 года, два с половиной года спустя после премьеры «Жизели» в Париже и год спустя после того, как её увидел Петербург. В Петербурге «Жизель» поставил балетмейстер Антуан Титюс, практиковавший переносы в российскую столицу парижских новинок, а в Москве – петербургский артист, но вовсе не балетмейстер Дидье, сподвижник и помощник Титюса. Москва, таким образом, увидела копию копии, впрочем, как можно предположить, не слишком далеко ушедшую от оригинала: Титюс творческим талантом не обладал, Дидье – и вовсе. Затем, однако, московская «Жизель» претерпевала ряд метаморфоз, то уходя в сторону от канонической редакции Петипа 1884 года, то к ней возвращаясь. В середине 1930-ых годов «Жизель» возобновил Александр Владимирович Монахов, яркий характерный танцовщик и педагог, но неяркий балетмейстер. Петербуржец по крови, москвич по судьбе, Монахов стремился сблизить две родственные, но не идентичные, школы. Работа над «Жизелью» и должна была увенчать его труды, но, судя по всему, большого успеха не имела. «Жизель» выпала из репертуара на несколько лет, пока в 1944 году за дело не взялся Леонид Михайлович Лавровский. Его редакция долгие годы с полным основанием считалась образцовой.

Итак, «Жизель» по Лавровскому – блестящему знатоку классики и убеждённому приверженцу драмбалета. Нередко это создавало внутренний конфликт, но на этот раз все противоречия преодолены, бережно сохранён хореографический текст, добавлены немногие, но удачные мизансцены, устранено всё то, что казалось мистикой, поддержано всё то, что можно посчитать реализмом. В итоге так называемый поэтический реализм, стиль лучших постановок 1930-х годов, и прежде всего стиль довоенных улановских сценических портретов. В рамках этого стиля Галина Уланова танцевала «Жизель», танцевала в заочном споре с Ольгой Спесивцевой, которая, предельно углубив психологию заглавного персонажа и предельно расширив ассоциативный ряд, впервые попыталась уловить скрытую, до конца не объясняемую сюжетом связь между двумя актами, впервые задумалась о том, кто такая Жизель и кто такие виллисы. Ход мысли Спесивцевой нигде не зафиксирован, но сохранившаяся кинозапись всех эпизодов первого акта позволяет предположить, что спесивцевская Жизель – вдохновенная визионерка и что весь акт виллис возник из её бреда. Решение вполне в духе 1920-х годов и чуть ли не прямо рождающееся из петроградской атмосферы тех лет, атмосферы неопределённого ужаса и пугающих ожиданий. Гениальная догадка Спесивцевой придавала абсолютную ирреальность и её первому, и её второму акту, но самой балерине стоило душевного здоровья. Художественные галлюцинации превратились в галлюцинации на самом деле. За Спесивцевой никто не последовал: парижские балерины, для которых она была божеством, недосягаемым профессиональным идеалом, переняли тончайший эфирный рисунок её поз, но поостереглись проникнуться её духом. Идти до конца никто не захотел. Не захотели этого и в оставленном Спесивцевой (в 1924 году) Ленинграде.

С 1932 года «Жизель» танцевала Уланова, очень быстро, хотя и не сразу, добившись желанного результата. Готовила Уланову Агриппина Яковлевна Ваганова, обладавшая острым чувством современности, и желанная цель заключалась в том, чтобы ввести роль Жизели в современный художественный контекст, не повредив её поэтическому смыслу. Это был поэтический театр, но на рациональных основаниях тех лет, на основе танцевальной логики и актёрской техники, исключавший экзальтацию и визионерство. Партия освобождалась от налёта старинности, от стилизации под эпоху гравюр и от всей той патины, которая наложилась на текст за долгие годы. Не было легендарных спесивцевских поз, не было спесивцевской чёрно-белой светотени. Повышенно экспрессивную чёрно-белую светотень сменила высветленная улановская  акварель, гениально-ущербную психологию вытеснила психология более упрощённая, но не менее тонкая и совсем не больная, и на место сверхъестественной Жизели пришла Жизель естественная, отдалённо напоминающая портрет ленинградки 1930-х годов, скромной возвышенной души, не тронутой столичным цинизмом провинциалки.  И весь ассоциативный ряд будет тоже поставлен в связь с духом времени: Уланова соединит жанровый первый акт и акт виллис неожиданно и просто: паника Жизели и её смерть мотивировались тем, что она перестаёт видеть в подругах подруг и видит в них  сплочённую враждебную силу. Вот почему она с таким ужасом отшатывалась от них, а себя ощущала едва ли не прокажённой. Во втором акте толпа враждебных подруг преобразуется в кордебалет виллис во главе с Миртой. Всё это, конечно, воображаемый ход, но для 1930-х годов вполне реальный. Надо знать атмосферу тех лет, когда от невинного человека могли разом отвернуться все, и самые близкие, и самые дорогие; надо всё это помнить, чтобы понять, какую ассоциацию в улановском спектакле вызывал акт виллис да и сами виллисы. И чтобы оценить ту стойкость, какую в этом акте демонстрировала худенькая и даже сутуловатая героиня. Такой её и увидела Москва в конце августа 1944 года.