Первое произведение, которое мне приходит на ум, конечно, "Гранатовый браслет" Куприна. Вторая соната Бетховена и ее часть Largo Appassionato стали для героини Веры Николаевны предметом сильных переживаний:

Вера Николаевна вернулась домой поздно вечером и была рада, что не
застала дома ни мужа, ни брата.
Зато ее дожидалась пианистка Женни Рейтер, и, взволнованная тем, что
она видела и слышала, Вера кинулась к ней и, целуя ее прекрасные большие
руки, закричала:
- Женни, милая, прошу тебя, сыграй для меня что-нибудь, - и сейчас же
вышла из комнаты в цветник и села на скамейку.
Она почти ни одной секунды не сомневалась в том, что Женни сыграет то
самое место из Второй сонаты, о котором просил этот мертвец с смешной
фамилией Желтков.
Так оно и было. Она узнала с первых аккордов это исключительное,
единственное по глубине произведение. И душа ее как будто бы раздвоилась.
Она единовременно думала о том, что мимо нее прошла большая любовь,
которая повторяется только один раз в тысячу лет. Вспомнила слова генерала
Аносова и спросила себя: почему этот человек заставил ее слушать именно
это бетховенское произведение, и еще против ее желания? И в уме ее
слагались слова. Они так совпадали в ее мысли с музыкой, что это были как
будто бы куплеты, которые кончались словами: "Да святится имя Твое".
"Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и
радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни
упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою - одна молитва: "Да
святится имя Твое".
Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно
расстаться телу с душой, но. Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и
тихая любовь. "Да святится имя Твое".
Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой
грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но
я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было богу и
судьбе. "Да святится имя Твое".
В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы быть
прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я
призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: "Да святится имя Твое".
Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы не знаете, как ты была
прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в скорбный час расставания с
жизнью все-таки пою - слава Тебе.
Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю - слава Тебе!.."
Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и плакала. Дерево
мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел
листьями. Острее запахли звезды табака... И в это время удивительная
музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала:
"Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь?
Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо
мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно
мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь? Вот я чувствую
твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко, сладко, сладко".
Женни Рейтер вышла из комнаты, уже кончив играть, и увидала княгиню
Веру, сидящую на скамейке всю в слезах.
- Что с тобой? - спросила пианистка.
Вера, с глазами, блестящими от слез, беспокойно, взволнованно стала
целовать ей лицо, губы, глаза и говорила:
- Нет, нет, - он меня простил теперь. Все хорошо.

Неоднократное прослушивание 2-ой сонаты Бетховена никаких похожих мыслей и переживаний у меня не вызвало. Вообще была несколько удивлена такой вот Купринской оценкой этой музыки.

Добавлено (24 Март 10, 12:36)
---------------------------------------------
Второе произведение, которое я только что дочитала, "Контрапункт" Хаксли. На фоне 15-го скрипичного концерта Бетховена разворачивается трагическая развязка романа.

Спэндрелл очень настаивал на том, чтобы они не откладывали своего посещения. Им просто необходимо послушать «Heilige Dankgesang eines Genesenen an die Gottheit in der lydischen Tonart».
— Пока вы этого не услышали, вы не можете сказать, что хоть что-нибудь понимаете в жизни, — объявил он. — Эта музыка доказывает существование массы вещей — Бога, души, добра, — неопровержимо доказывает. Она единственное подлинное доказательство, которое существует на свете, — единственное, потому что Бетховен был единственным человеком, сумевшим выразить своё знание. Вы должны прийти...
Спэндрелл провёл их в гостиную. На столе стоял патефон. Около него в беспорядке лежало несколько пластинок. — Вот это — начало анданте, — продолжал Спэндрелл, беря одну из пластинок. — Я не буду докучать вам всем квартетом. Он чудесен. Но замечательней всего «Heilige Dankgesang». — Он завёл патефон; пластинка завертелась, он опустил иголку мембраны на пластинку. Прозвучала долгая нота скрипки, потом другая, секстой выше, и ещё одна, квинтой ниже (а в это время вступила вторая скрипка, начавшая с исходной ноты первой), потом поднялась на ок-таву и тянула ноту два долгих такта.
Прошло более ста лет с тех пор, как Бетховен, совершенно глухой, услышал в своём воображении музыку струнных инструментов, выражавшую его затаённые мысли и чувства. Он покрыл нот-ными знаками несколько листов разлинованной бумаги. Столетием позже четверо венгров воспроизвели по отпечатанной копии с каракулей Бетховена музыку, которую Бетховен слышал только в своём воображении. Спиральные бороздки на шеллаковой поверхности запечатлели их игру. Материализованное воспоминание вращалось, игла скользила по бороздкам, и звучащие символы мыслей и переживаний Бетховена трепетали в воздухе, сопровождаемые еле слышным царапаньем, которое как бы передавало глухоту Бетховена. Медленно, медленно развёртывалась мелодия. Архаические лидийские гармонии наполняли воздух. Это была бесстрастная музыка, прозрачная и чистая, как тропическое море, как горное озеро. Водная гладь над водной гладью, покой, проходящий над поко-ем, — совершённая гармония бесчисленных необъятных равнин и зеркально-гладких огромных озёр, контрапункт безоблачных ясностей. Всюду прозрачность и свет, ни тумана, ни тусклого сумрака. Покой тихого и радостного созерцания, а не сон, не дремота. Это была та ясность духа, которая на-полняет человека, выздоравливающего после горячки, когда он чувствует, что вновь рождается в безмятежно прекрасном мире. Но — жизнь было имя этой горячки, и он вновь рождался не в здеш-нем мире: красота была неземной, ясность духа была миром Господним. В сплетении лидийских ме-лодий открывались небеса.
И после того, как на протяжении тридцати медленных тактов строились небеса, характер музы-ки внезапно изменился. Из архаической она стала современной. На смену лидийским напевам при-шла та же мелодия, но переведённая в мажорную тональность. Темп ускорился. Теперь мелодия скакала и прыгала по земным горам, а не по райским высям.
— Лидийский лад снова начинается на обратной стороне, — объяснил он, заводя патефон. — А потом опять идёт эта быстрая штука в a-dur'e. A затем снова лидийский лад до самого конца, с каж-дым тактом все лучше и лучше. Не правда ли, это чудесно? — обратился он к Рэмпиону. — Не прав-да ли, это доказательство?
— Чудесно, — согласился тот. — Но единственное, что доказывает эта музыка, — это что больные люди бывают очень слабыми. Это творчество человека, утратившего своё тело.
— Но нашедшего свою душу.
— О, ещё бы, — сказал Рэмпион, — больные люди живут интенсивной духовной жизнью. Но это оттого, что они не совсем люди. По той же самой причине скопцы такие мастера по части духов-ной любви.
— Но ведь Бетховен не был скопцом.
— Знаю. Но чего ради он старался быть им? Чего ради он возвёл в идеал кастрацию и бестелес-ность? Что такое эта музыка? Гимн во славу оскопления — только и всего. Конечно, гимн очень кра-сивый. Но неужели он не мог воспеть что-нибудь более человеческое, чем оскопление?
Спэндрелл вздохнул.
— Для меня это блаженное видение, это небеса.
— Но не земля. Как раз против этого я и протестую.
— Но разве человек не имеет права вообразить себе небо, если ему этого хочется? — сказала Мэри.
— Конечно, имеет; но только не следует уверять всех и каждого, будто плод его воображения — это последнее слово истины, красоты, мудрости, добродетели и так далее. Спэндрелл хочет убе-дить нас, будто это бесплодное скопчество и есть последнее слово. Но меня он не убедит. Я этого не хочу.
— Прежде чем судить, прослушайте до конца. — Спэндрелл перевернул пластинку и опустил мембрану. Безоблачные небеса лидийского лада снова простёрлись над ними.
— Очень мило, — сказал Рэмпион, прослушав пластинку до конца. — Вы совершенно правы. Это действительно небо, это действительно жизнь души. Это наиболее яркий пример ухода от ре-альности в мир духовных абстракций. Но для чего нужен этот уход? Почему бы человеку не удовле-твориться тем, что он человек, а не абстрактная душа? Я вас спрашиваю: почему? — Он принялся шагать взад и вперёд по комнате. — Эта проклятая душа, — продолжал он, — эта проклятая абст-рактная душа похожа на раковую опухоль, пожирающую настоящего реального живого человека и разрастающуюся за его счёт. Почему он не довольствовался реальностью, этот ваш старый осел Бет-ховен? Чего ради понадобилось ему заменить тёплую, естественную реальность этой абстрактной злокачественной опухолью, имя которой — душа? Конечно, опухоль эта, может быть, очень красива; но, черт возьми, тело в тысячу раз красивей. Не нужен мне ваш духовный рак.
— Не стану с вами спорить, — сказал Спэндрелл. Он вдруг почувствовал себя невероятно уста-лым и подавленным. Ничего не вышло. Рэмпион не поддался убеждениям. Или доказательство в са-мом деле не было доказательством? Или музыка в самом деле не говорила ни о чем, кроме самой се-бя и чудачеств своего творца? Он посмотрел на часы: скоро пять. — Прослушайте по крайней мере конец этой части, — сказал он. — Это самое лучшее место. — Он завёл патефон. «Даже если эта му-зыка бессмысленна, — подумал он, — она прекрасна, пока она длится. А может быть, она и не бес-смысленна. В конце концов, разве Рэмпион непогрешим?» — Слушайте.
Снова раздалась музыка. Но что-то новое и чудесное произошло на лидийских небесах. Темп медленной мелодии ускорился вдвое; её очертания стали более ясными и чёткими; внутри пульси-рующей фразы настойчиво зазвучала какая-то новая мелодия. Казалось, точно небо стало неожидан-но ещё более небесным, его совершенство сделалось ещё более глубоким и абсолютным. Неизречён-ный мир пребывал по-прежнему; но это не был больше мир выздоровления и бездействия. Он трепетал, он жил, он рос и усиливался, он стал деятельным спокойствием, страстной безмятежностью. Музыка чудесным образом примирила непримиримое — преходящую жизнь и вечный покой.
Они слушали, затаив дыхание. Спэндрелл торжествующе смотрел на своего гостя. Все его сомнения рассеялись. Как можно не поверить в то, что есть, что безусловно существует. Марк Рэмпион кивнул головой.
— Ты почти убедил меня, — прошептал он. — Но это слишком прекрасно.
— Может ли быть что-нибудь слишком прекрасным?
— Это нечеловечно. Если бы это продолжалось, вы перестали бы быть человеком. Вы умерли бы.
Они снова замолчали. Музыка звучала, ведя от неба к небу, от блаженства — к ещё более глу-бокому блаженству. Спэндрелл вздохнул и закрыл глаза. Лицо его было строгим и умиротворённым, точно его черты разгладил сон или смерть. «Да, мертвец, — подумал Рэмпион, взглянув на него. — Он отказывается быть человеком. Он хочет быть или демоном, или мёртвым ангелом. Теперь он мёртв». Лёгкий диссонанс в лидийском напеве придал блаженству почти нестерпимую остроту. Спэндрелл снова вздохнул. В дверь постучали. Он поднял глаза. Насмешливые морщинки снова поя-вились на его лице, уголки рта иронически дрогнули.
«Вот теперь он снова демон, — подумал Рэмпион. — Он вернулся к жизни, и он демон».
— Вот и они, — сказал Спэндрелл и, не отвечая на вопрос Мэри: «Кто они?», вышел из комнаты.
Рэмпион и Мэри сидели у патефона, слушая небесное откровение. Оглушительный выстрел, крик, ещё один выстрел и ещё один ворвались в рай звуков.
Рэмпионы вскочили и бросились к двери. В передней трое мужчин в зеленой форме Свободных Британцев стояли над телом Спэндрелла. В руках у них были револьверы. Ещё один револьвер лежал на полу рядом с умирающим. Череп Спэндрелла был прострелен, на рубашке — кровавое пятно. Его пальцы сжимались и разжимались, сжимались и разжимались, царапая деревянный пол...