В общем, так. Что касается моего отношения к посещению концертов, то оно очень схоже с тем, что озвучил Глен Гульд в фильме о С. Рихтере: "Знаете... Я не люблю ходить на концерты. Я чувствую себя на них как на иголках. Меня всё отвлекает, мешает сосредоточиться на музыкальном восприятии. И когда я пришёл на концерт Рихтера, и он начал играть 32-ю сонату Бетховена, я сразу приготовился к худшему испытанию своей жизни. Ведь эта соната - такая (как вы знаете) тягомотина во второй своей части! Да ещё такая длинная! Но каково было моё изумление, когда с первых же тактов я почувствовал, что меня охватывает некий гипноз, исходящий от игры Рихтера. Я на несколько минут словно погрузился в глубокий транс, и ничто не могло меня отвлечь, вывести из него. Это была незабываемая игра Гения!" (передаю примерный смысл высказывания Гульда) Вот и я стараюсь не ходить на концерты. Меня всё отвлекает от музыки в многолюдной обстановке. Даже самый вид музыкантов (или: музыканта). На концертах я воспринимаю всё, но только не музыку. От посещения их я не получаю удовольствия.
Но получаю информацию. Поэтому хожу (иногда).

Самый запомнившийся мне концерт состоялся в зале Ленинградской филармонии. Это было примерно в 1989-м году. Авторский вечер неизвестного тогда мне ленинградского композитора Юрия Фалика был посвящён, кажется, какому-то его юбилею (40-летию?). Игра оркестра на том вечере была изумительно точна. Не в смысле технической точности, а в смысле той точности, которая бывает у артистов, когда они, что называется, "в ударе" - когда каждая нота берётся так, словно именно так и только так она и может взяться. Вот такая отдача играемой музыке, тонкая и точная по духу настройка на неё. К чему это привело? Зал слушал в тишине и с напряжённым вниманием. В какой-то момент у меня перед глазами словно всё поплыло, зарделось каким-то тонким красным свечением, стало нереальным, удивительно необычным, фантастичным, словно открылась дверь в другое прежде невидимое измерение пространства... Это был, должно быть, транс. Транс, вызванный удивительной точностью, идентичностью музыкантов с играемой ими музыкой, с запечатлённым в ней автором содержанием, духом. Я испугалась. Содрогнулась. Быстренько постаралась выйти из этого непонятного и нового для меня состояния, пришла в себя, посмотрела на сидевшего рядом друга. Он тоже глянул в ответ на меня - но коротко, бегло, будто не видя, словно пребывая под глубоким впечатлением от происходящего.

После концерта, чуть потрясённая, чуть словно сдвинутая с какой-то привычной точки зрения на всё, желающая дальше и дальше в молчании переживать это удивительное и непонятное состояние приоткрытия какой-то другой правды мира, другой более высокой и сильной реальности, я спросила своего друга: не испытал ли и он подобных ощущений и того самого транса в тот самый момент "внезапного плытия всего вокруг"? И он ответил: "Да. Испытал." Похоже, что это испытали не только мы. Весь зал.

После этого удивительного концерта я стала искать пластинки этого композитора. В магазине нашлась только одна. На ней было одно произведение из тех, что звучали на концерте. Но ... От прослушивания этой пластинки никакого фантастического ощущения не происходило. Всё было как-то обычно, обыденно, почти скучно и малоинтересно.

Да уж ... Вот что значит "сила исполнительского искусства"!

*******************************************************************************************

Добавлено (06 Апрель 09, 02:38)
---------------------------------------------
Сейчас посмотрела в Википедию - про Юрия Фалика. И вот что там пишут:

Значит, это было в 1986-м году, если это был юбилейный авторский вечер. (50 лет!) Но, может быть, в 1981-м? (45.) Но может быть, что это был вечер, и не приуроченный ни к какому юбилею композитора. Ведь его там, кажется, не было. Не выходил он на сцену, не принимал поздравлений и т. п. ... Вот память!
И вот, из Википедии мы узнаём, что Юрий Фалик умер. Умер совсем недавно: 23 января этого 2009-го года. Светлая ему память! ... Странно, что в статье в Википедии говорится очень мало о нём и всё только (и вскользь!) о хоровом его творчестве. А ведь на том концерте не было хора. Звучали одни только его симфонические и камерно-симфонические сочинения.

Надо бы выложить тут ту самую его пластинку!

(ночное сочинение г-жи Земли, написанное ею на правах флуда и посвящённое дорогому товарищу vova56)

Концерты органной музыки в городе N были всегда, пожалуй, наиболее относительно «аншлаговыми» среди прочих концертов классической музыки. Редко зал набивался дополна, но всегда бывал наполнен больше, чем на половину. Далёких от классики людей всегда привлекал этот диковинный, огромный, почти что экзотический для России (и местных краёв тем более!) инструмент. Многие слышали если не музыку органа, то хотя бы самое слово «Бах» и самое слово «орган», и неизменно привлечённые этим именем и этим словом, ассоциирующимся у них друг с другом, шли на эти концерты – «слушать орган», «слушать Баха», приобщаться к великому и экзотическому искусству громкого и сильного (мощного) звучания. Кое-как отмучавшись и лишь в какой-то момент испытав долгожданную мощь инструмента (если им, конечно, повезло с программой концерта), они на следующий день гордо хвастались друзьям, сослуживцам, родным и знакомым: «А я вчера орган слушал! Вот!!» (Съел (мол)?)

Орган в городе N знатоки и любители его немножко (если не сказать более) недолюбливали. Какой-то он был не такой. Что-то в нём было совсем не так - совсем не так, как в иных столицах, о коих люди могли получать представление по многочисленным записям, трансляциям, а также из поездок и посещений органных концертов в тех самых столицах. Что-то не то. Акустика плохая. «Боже! Ну зачем доверили строительство концертного зала такому-то подрядчику! Почему не заказали строительство другому!» Вопросы эти если и не задавались каждый раз вслух теми местными любителями и знатоками органного искусства, то (будьте уверены!) наверняка думались ими про себя каждую свободную от других мыслей минуту.
«Сегодня и завтра в нашем городе даёт концерт органной музыки такой-то и такой-то», - с нетерпением ждали они афиш, извещавших об очередном то ли светиле органного искусства, наведывающем их город, то ли (и так бывало чаще) – об очередном безвестном гастролёре – то ли из дальних полушарий Земли, то ли «из глубин сибирских руд».

Ходили. Слушали. Сверяли. Сверяли с местным органистом, который был всегда непредсказуем. Иной раз этот местный корифей органного исполнительства случался в ударе и выдавал таких «гродбергов» из местного инструмента, что люди начинали ожесточённо спорить: похоже это было сегодня на Гарри Яковлевича или нет?

Однажды, в городе появилась афиша, извещавшая о приезде в их город и одноразовом концерте некоего Леонида Ройзмана, профессора по классу органа Московской консерватории. Музыканты, конечно же, знали это имя. Знали хотя бы по редакциям нотных изданий Баха, ну а также по органным записям этого корифея царя инструментов - российского (а может быть даже и большего) масштаба.
Зал, как никогда (если не считать редко имевших тут место концертов самого Гарри Гродберговича) оказался заполненным до отказа. Видимо, молва от музыкантов-профессионалов и любителей органного искусства об этом знаменательном событии распространилась и на широкие массы трудящихся, всколыхнув в них чувства «успеть, достать, урвать, сходить» на этот, увы, не всем (из-за ограниченности числа мест в зале) доступный концерт почти мировой знаменитости. Итак, зал был полон и даже более. Приносили стулья; кто-то стоял; кто-то находил себе иные места для сидения или опорные плоскости для прислонения туловища. Ройзман вышел на сцену.

Это был молодцеватого, очень подтянутого вида худощавый средних лет человек. Он стремительно вышел, отвесил быстрый и лёгкий поклон публике, сел за органный пульт, объявил негромко, что концерт будет в одном отделении - без перерыва, и, не долго мешкая (а мешкать, настраиваться – включением-проверкой регистров, а также морально-психологически – было общим явлением абсолютно для всех прежде и после выступавших артистов) начал играть. Он играл легко, бойко, смело, стремительно и блестяще, как и вышел на сцену - без суеты и без запинки. И удивительное дело! В его руках это уже был просто неузнаваемый инструмент! Это был тот самый идеальный орган и даже идеальный зал для него, об отсутствии которых в городе N так порой и часто сожалели вслух и про себя все почитатели этого чудо-инструмента! Где же? Где же он был раньше?! Где скрывался он до той поры – прежде, когда за него (и в этом зале!) не сел этот неизвестно откуда и вдруг свалившийся бодрый энергичный московский профессор?!
А музыка лилась и лилась. Публика балдела. Балдела и настраивалась на ещё более захватывающее дух продолжение концерта. (Должно быть, в массе своей это была далёкая от органной и не только органной, но и от классической музыки вообще, публика. Разве могла она оценить всю степень чуда происходящего!? Увы…)

Ройзман отыграл ровно час. Встал, быстро и слегка поклонился залу и под гром аплодисментов также стремительно, как вошёл и играл, вышел из зала. Вышел и не вернулся. Удивительное дело! Публика аплодировала ему вслед как ни одному ещё органисту. Возможно эти аплодисменты были вызваны вовсе и не степенью произведённого на неё впечатления, а всего лишь наисправедливейшим желанием продолжения столь рано оборвавшегося (прежде привычной нормы выработки) выступления… Да, скорей всего так оно и было. Чем дольше музыкант не выходил на сцену, тем ожесточённее хлопал в ладоши зал, требуя, провоцируя заезжего светилу на продолжение вдруг оборванного концерта. Но тот не выходил и не выходил. Должно быть, там за сценой, за скрывшими его от нас дверьми он уже нёсся на скорой легковой на вокзал, чтобы скорей покинуть этот город и вернуться к чему-то более важному для себя… Но публика не унималась. Она стояла, она скандировала, она хлопала, кричала и требовала. "Би-исс!!", "Би-исс!!", "Бра-аво!!! Би-и-иссс!!!" - звучало из одних и тех же углов зала, словно пальба из ракетниц во время массового гулянья и праздничного салюта... Но никто не выходил. … Наконец, вышел конферансье и объявил сквозь умолкающие ради того, чтобы расслышать его, аплодисменты, что концерт окончен, всем спасибо за внимание и "До новых встреч!".

Так стремительно скоротечно завершилось это редкое для города N, для его органного зала и жителей - почитателей органного искусства (и не почитателей, а только так - временно интересующихся, по случаю) - удивительное и редкостное (возможно, единственное в своём роде и более не повторившееся) событие, оставившее неизгладимый след в моей памяти: концерт Леонида Ройзмана, длившийся всего (и ровно) один час всемирного звёздного (и местного) времени.

Я не учился музыке, и притяженье к ней почувствовал с помощью радио. Купил пластинки: Эгмонта и Пятую Бетховена. Только после этого в семье появилась недорогая радиола.
Робко стал искать билеты на концерты в театральных кассах (а они там бывали редко). Однажды, пропустив занятия на подготовительных курсах, экспромтом пошёл в Большой зал Консерватории. Купил перед началом дорогой билет (2 руб.) и очутился в переполненном зале, в 6-м ряду партера.

Малер... Песни сранствующего подмастерья и Пятая симфония... Музыка была совершенно незнакомая, хотя "Песни" понравились сразу. В то время Малера исполняли редко. Рядом со мной сидели матёрые слушатели профессорского вида, некоторые с партитурами в руках.
- Шостакович! - услышал я шопот. Действительно, в правой ложе, закрытой занавесом, промелькнуло лицо ДДШ. Позже я часто видел его на малеровских концертах, как и И.С.Козловского - он тоже любил серьёзную музыку.
Естественно, симфония с первого раза показалась мне бесконечной и очень сложной. Однако увлекла красота большого оркестра. Грело душу чувство причастности к "сокровенному знанию".
Довольно быстро я стал завсегдатаем БЗК, узнал много нового, а К.П.Кондрашин навсегда стал любимым артистом. Ему я обязан самыми яркими музыкальными впечатлениями. Навсегда запомню, например, Адажио из Щелкунчика (тоже новая музыка!). Сильные аккорды пиццикато совершенно растворились в арпеджио двух арф, и это дрожание воздуха произвело на меня ошеломляющее действие... Эх, да разве музыку опишешь словами... Позже на меня так же действовали симфонии Шостаковича (4,6,8,10), где Кондрашин умелым распределением звучности достигал высокого трагедийного накала...
Конечно, я люблю музыку и в консервированном виде, но это - как собирание репродукций - совсем другой жанр.